Удар попал в цель, был с Дэном однажды такой случай – он нашел в кладовой у миссис Смит банку с патокой, объелся, и потом ему было очень худо.
Все-таки он возразил:
– Я ведь еще живой, значит, не такая она ядовитая.
– Потому что тебя тогда вырвало. А если б не вырвало, ты бы умер.
Тут уж возражать было нечего. Дэн дружески взял сестру под руку – они были почти одного роста, – и оба неспешно зашагали по лужайке к домику, который по их точным указаниям соорудили любящие дядюшки под нависшими ветвями перечного дерева. Сначала взрослые очень протестовали против такого выбора, опасаясь пчел, но дети оказались правы. Пчелы отлично с ними уживались. Перечные деревья самые уютные, лучше всех, объясняли Дэн и Джастина. Такие свежие, душистые, а когда сожмешь в руке гроздь крохотных розовых шариков вроде мелкого-мелкого винограда, получаются очень славные хрусткие и пахучие розовые хлопья.
– До чего они разные, Дэн и Джастина, а ведь прекрасно ладят, – сказала Мэгги. – Просто удивительно. Кажется, я ни разу не видела, чтобы они поссорились, хотя она уж до того настойчивая и упрямая… Просто непостижимо, как Дэн умудряется с ней не ссориться.
Но Фиа думала совсем о другом.
– Что и говорить, вылитый отец, – сказала она, провожая глазами Дэна, он как раз нырнул под низко нависшие ветви и скрылся из виду.
Мэгги похолодела, как всегда при этих словах, хотя за многие годы опять и опять слышала их от самых разных людей. Конечно же, у нее просто совесть нечиста. Люди всегда подразумевают сходство Дэна с Люком. Почему бы и нет? В чем-то существенном Люк О’Нил с виду очень похож на Ральфа де Брикассара. Но сколько ни старалась Мэгги держаться как ни в чем не бывало, от замечаний о сходстве Дэна с отцом ей всегда становилось не по себе.
Она осторожно перевела дух, сказала как могла небрежно:
– Ну разве, мама? – и продолжала, беззаботно покачивая ногой: – Право, я этого не вижу. У Дэна ни в характере, ни в поведении ничего нет общего с Люком.
Фиа засмеялась. Словно бы фыркнула пренебрежительно, но это был самый настоящий смех. Глаза ее с годами поблекли, да еще начиналась катаракта, но сейчас она в упор хмуро и насмешливо разглядывала испуганное лицо дочери.
– Ты что же, Мэгги, круглой дурой меня считаешь? Я говорю не про Люка О’Нила. Я сказала, что Дэн – вылитый Ральф де Брикассар.
Свинец. Нога, тяжелая, свинцовая, опустилась на вымощенный испанской плиткой пол веранды, налитое свинцом тело сникло в кресле, не хватает сил биться непомерно тяжелому свинцовому сердцу. Бейся, будь ты проклято, бейся! Ты должно биться ради моего сына!
– Что ты, мама! – Голос тоже свинцовый. – Что ты такое говоришь! Преподобный Ральф де Брикассар?!
– А ты знаешь и других Ральфов де Брикассаров? Люк О’Нил не имеет никакого отношения к этому мальчонке, Ральф де Брикассар – вот кто его отец. Я это знаю с первой минуты, когда ты родила его, а я приняла.
– Но… но тогда почему ты молчала? Ждала семь лет, а теперь бросаешь мне такое нелепое, сумасшедшее обвинение?
Фиа вытянула ноги, изящно скрестила их в лодыжках.
– Наконец-то я старею, Мэгги. И уже не так близко все принимаю к сердцу. Как отрадна иногда бывает старость! С удовольствием смотрю, как оживает Дрохеда, от этого у меня и на сердце легче. Вот и поговорить захотелось, в первый раз за столько лет.
– Ну, знаешь, когда уж ты решила поговорить, так нашла о чем! Слушай, мама, ты никакого права не имеешь такое говорить! Это неправда! – с отчаянием сказала Мэгги, она понять не могла, жалеет ее мать или хочет помучить.
И вдруг Фиа положила руку ей на колено и улыбнулась – не с горечью и не презрительно, а с каким-то странным сочувствием.
– Не лги мне, Мэгги. Можешь лгать кому угодно, только не мне. Никогда ты меня не убедишь, что этот малыш – сын Люка О’Нила. Я не дура и не слепая. В нем нет ничего от Люка и никогда не было, потому что и не могло быть. Он весь пошел в его преподобие. И руки те же, и волосы так же растут – тот же мысок надо лбом, и овал лица тот же, и брови, и рот. Даже ходит так же. Ральф де Брикассар, вылитый Ральф де Брикассар.
И Мэгги сдалась, и непомерная тяжесть скатилась с души, во всем ее облике теперь чувствовалось облегчение и покой.
– Главное – глаза, он словно смотрит откуда-то издалека. Вот что меня поражает больше всего. Но неужели так заметно? Неужели все знают, мама?
– Нет, конечно, – уверенно сказала Фиа. – Люди замечают только цвет глаз, форму носа, сложение. А в этом достаточно сходства и с Люком. Я знаю, потому что годами наблюдала за тобой и Ральфом де Брикассаром. Ему бы только пальцем тебя поманить, и ты побежала бы за ним на край света, и не болтай, что церковь не допускает развода, этим вздором меня не проведешь. Тебе до смерти хотелось преступить куда более серьезный запрет церкви, чем этот, насчет развода. Ты тогда всякий стыд потеряла, Мэгги, всякий стыд потеряла, – сказала Фиа пожестче. – Но он был упрям. Во что бы то ни стало решил оставаться безупречным пастырем, а ты у него была где-то там, на втором плане. Экая глупость! Не очень-то ему помогло его дурацкое упрямство, а? Рано или поздно это все равно должно было случиться.
За углом веранды кто-то уронил молоток и длинно выругался. Фиа вздрогнула, поморщилась:
– Фу, хоть бы уж они скорее покончили с этими сетками! – И снова заговорила о том же: – Неужели ты воображаешь, что одурачила меня, когда не захотела, чтобы Ральф де Брикассар обвенчал тебя с Люком? Я-то знала. Ты не желала, чтобы он венчал тебя с другим, ты с ним самим хотела идти под венец. А когда он явился в Дрохеду перед отъездом в Афины, а тебя здесь уже не было, я поняла – рано или поздно он не выдержит и разыщет тебя. Он бродил по всей усадьбе как неприкаянный, будто малый ребенок потерялся на Сиднейской выставке. Твое замужество – это был твой самый хитроумный ход, Мэгги. Покуда Ральф знал, что ты по нем сохнешь, ты была ему не нужна, а вот стоило тебе выйти за другого, тут он сразу и выдал себя – сущая собака на сене. Разумеется, он убедил себя, что питает к тебе чистейшие платонические чувства, но как ни крути, а оказалось, ты ему нужна. Нужна, необходима, как никогда не была и, подозреваю, не будет необходима больше ни одна женщина на свете. Странно, – прибавила Фиа с искренним недоумением, – для меня всегда было загадкой, что он в тебе особенное нашел… Что ж, наверное, все матери немножко слепы и не понимают своих дочерей, пока не состарятся и не перестанут завидовать их молодости. Ты так же плохо понимаешь Джастину, как я плохо понимала тебя.
Она откинулась на спинку кресла-качалки и слегка покачивалась, прикрыв глаза, но из-под опущенных ресниц зорко присматривалась к Мэгги, как ученый к подопытному кролику.
