Строем можно было залюбоваться, и Платон — военная косточка — не отводил глаз.
Сам он был при новых генеральских эполетах, полученных им еще в августе прошлого года за сражение под Кульмом, где отличился его эскадрон.
Рядом с Платоном были прусские и австрийские высокие воинские чины — так называемые союзные комиссары, коим предстояло сопровождать необычного пленника к месту пребывания.
Волнение не раз прерывало слова бывшего императора, обращенные к цвету Великой армии. Не было сомнений — его душили слезы. Он бы хотел сейчас обнять каждого из стоявших перед ним, но сделать это было, конечно, невозможно. Он так и сказал им, его солдатам, его «старым ворчунам», преклонив колено, поцеловал знамя.
Экипажи ждали тут же, во дворе Фонтенбло. Граф Павел Андреевич Шувалов, назначенный императором Александром старшим от российской стороны, велел Каблукову садиться в ту карету, к которой подошел Наполеон.
— Ваше величество, извольте взойти, — обратился Каблуков к Наполеону и сам устроился на сиденье напротив, вместе с генерал-адъютантом Шуваловым.
Наполеон ответил на приветствие русского графа, с которым встречался не раз сначала во время войны в Вене, затем а Париже, куда Павел Андреевич нередко был посылаем царем.
Однако внимание императора прежде всего привлек Платон, в котором он безошибочно угадал давнего своего знакомца.
— Поздравляю вас генералом, господин Каблуков. Мне всегда доставляет удовольствие видеть, как молодые воины быстро меняют эполеты. Такое бывает с теми, кто проявляет себя героем.
— Похвала великого полководца — самая высокая награда для воина, — произнес Платон.
Голова Наполеона слегка откинулась назад, глаза чуть прищурились.
— Кажется, именно эти слова вы или князь Репнин сказали мне тогда, на поле под Аустерлицем? — Память, оказывается, его не подводила.
Ошиненные железом колеса кареты стучали по булыжной мостовой. Шувалов, глянув в оконце, задернул штору.
— Всюду возбужденные толпы, — промолвил он. — Как бы не бросились останавливать кортеж.
— Вы полагаете, они намерены меня освободить? — попытался пошутить император.
— Боюсь, ваше величество, что у них иное на уме, — ответил Шувалов. — Слышите крики?
Снаружи донеслось:
— Долой Наполеона! Позор…
Вчерашнего владыку мира отшатнуло в угол, лицо его побелело.
— Ваше величество, накиньте на себя вот это. — Платон протянул офицерский плащ.
— Что? — удивился Наполеон. — Форма русского офицера?
— А вы предпочитаете быть узнанным, оставаясь в своем привычном для толпы мундире егерского полковника? — возразил Каблуков. — Надеюсь, вы не доставите удовольствия какому-либо сброду оскорбить и унизить ваше императорское величество.
Наполеон благодарно взглянул в лицо Каблукова и накинул на плечи русское одеяние.
«Однажды было уже такое», — вспомнил он свой стремительный вояж через Польшу и Германию, когда покинул на границе России остатки своей армии.
На нем тогда был мундир польского полковника. Он надел его на себя, опасаясь быть узнанным в дороге.
Нынче его жизнь оберегают те, кто был его врагами без малого целых два года.
Может, и вправду рано ему уходить в небытие, стремясь самому свести счеты с собственной жизнью или предоставляя это сделать за себя другим?
Перед кем не устоял Париж
«Господи! С чем они всякий день ко мне пристают, о чем идет речь — о каком императоре, регентах, короле? Разве мало того, что я сам, император России, нахожусь здесь, в Елисейском дворце, и весь Париж в непередаваемом восторге, даже в каком-то неописуемом экстазе приветствует меня?» — с такими мыслями просыпался теперь Александр Павлович и, еще не одетый, подходил к окну, чтобы в который раз удостовериться в том, что Париж по-прежнему залит ярким весенним солнцем, празднично оживлен и восторженно весел. И — чтобы вновь и вновь отметить про себя: это именно он, русский царь, принес французской столице ощущение счастья и поместил в сердцах всех парижан безграничную и восторженную любовь к нему, избавителю.
Он вспомнил то утро тридцать первого марта, когда впервые въехал в Париж. Рядом с ним — прусский король Фридрих Вильгельм, олицетворяющий Австрию князь Шварценберг, русские и союзные генералы. Но только ему, именно одному ему на всем пути следования предназначались ликующие клики парижан:
— Да здравствует император Александр!
Приветствия неслись отовсюду — с тротуаров, заполненных целыми толпами людей, из раскрытых настежь окон, с балконов и крыш домов. Люди подбегали к нему, размахивая платками, целовали ноги, старались дотянуться до чудо-ангела, будто прикоснуться к чему-то небесно чистому и прекрасному.
А он, император России, действительно был прекрасен, особенно в тот незабываемый день. Золото и ленты орденов горели на мундирах тех, кто ехал с ним рядом. Он же, одетый подчеркнуто просто, почти при полном отсутствии регалий, излучал свет всем, казалось, своим существом — стройной и моложавой фигурой, открытым приветливым и красивым лицом и очаровательной улыбкой, которая во весь путь следования не сходила с его губ и глаз и полностью предназначалась им, торжествующим парижанам.
— Как прекрасен император Александр, как сердечно он приветствует нас! И каким это было бы глубочайшим удовольствием для всех нас, если бы он навсегда остался в Париже и дал бы нам государя, подобного себе! — услышал он тогда же, проезжая по Елисейским полям.
«Да, если бы сие было возможно и если бы того пожелал Бог, я мог бы осчастливить французов. Но мне вручена Господом другая страна, за бессчетные муки которой я отомстил ее оскорбителю.
Не следовало переступать черту, отделяющую нас от Европы, не надо было переносить войну в чуждые нам пределы! — вспомнил он слова, сказанные два года назад Кутузовым. — Мы выдворили поработителей и с нас довольно.
Царство ему небесное, Михайле Ларионычу. Не дожил он до сих достославных дней. А мог бы увидеть, что свершили мое упорство и настойчивость в достижении цели, порадовался бы за матушку Россию и ее императора, которым сам Париж отдает ныне чувства признания и великой благодарности.
Те, кто со мною вошел в Париж — король Прусский, толстяк князь Шварценберг, сколько они мне испортили крови! Да одних ли их в этой войне я брал за шиворот и толкал вперед? И вот — триумф, который ощущают все.
Но триумф сей по-настоящему предназначен лишь тому, у кого не дрогнуло сердце во дни самых страшных испытаний и кто ни минуты не колебался, чтобы исполнить свой долг до конца».
