Даже теперь он пытался совершить то, что считал человеческою добродетелью — помочь жалкому и слабому, оказавшемуся в беде человеку.
Бравый солдат-преображенец, стоявший во дворе замка на часах, завидя генерала в синем вражеском мундире, велел ему сойти с лошади и далее уже пешим следовать в караульню, к дежурному офицеру.
Коленкур беспрекословно подчинился требованию победителей, но, будучи введенным в апартаменты царя, весь собрался, чтобы выглядеть достойно. Что бы ни произошло, а был он, герцог Виченцский, лицом, олицетворяющим великую Францию, ее министром иностранных дел.
Разговор велся спокойно с обеих сторон. Собственно, они уже встречались после Москвы здесь, в Европе, когда велись переговоры в Праге. И, кажется, нашли и союзники, и французы приемлемые решения, но Наполеон с маху отбросил достигнутое.
Речь тогда и потом, уже на других переговорах, в разных вариантах шла о том, чтобы Франция поступилась завоеванным.
Предлагалось, например, потребовать от Наполеона отказа от Варшавского герцогства, от протектората над Рейнским союзом и от завоевания ганзейских городов.
В другой раз требования ужесточились. Союзники уже собирались предложить Франции границы до начала ее завоевательных походов. Это означало, что в придачу к первоначальному решению император должен предоставить самостоятельность Бельгии, Голландии, всей Италии и так называемому Вестфальскому королевству, сотканному из нескольких германских земель, как стеганое одеяло из самых различных лоскутков.
Всякий раз Наполеон в бешенстве кричал:
— Все — или ничего!
И вступал в новую борьбу.
Ныне русские войска заняли Париж, и Александр собирался торжественно въехать в город.
Наполеон, готовивший удар в спину неприятелей, узнав о взятии столицы, с удивлением произнес:
— Это — ход конем, которого я от них не ожидал! Но мы еще вернем столицу. Марш, марш в Париж!
Но, подняв голову, он встретил угрюмые физиономии Нея и других маршалов, просительный взгляд Коленкура и в бессилии опустил руки.
— Мое имя, мой образ, моя шпага, — превозмогая себя, произнес император, — все это наводит страх. Нужно сдаваться.
И, посмотрев на Коленкура, как когда-то в сожженной Москве, помедлил и с большим трудом выдавил из себя:
— Поезжайте к императору Александру и передайте мои условия — я оставляю трон Франции в пользу своего трехлетнего сына при регентстве его матери и моей жены.
— Я не питаю никакой злобы к этому человеку, — начал Александр, предлагая Коленкуру стул рядом с собою, как повелось когда-то в Петербурге. — Наполеон несчастен. И с этой минуты я прощаю ему то зло, которое он причинил России.
Глаза его залучились, и он хотел было положить свою ладонь на руку друга Армана, но вовремя передумал.
— Однако пострадала не только моя страна, — продолжил царь. — Все государства Европы, включая саму Францию, нуждаются в покое. С ним же они никогда его не будут иметь. Поэтому ультиматум его неуместен. Вопрос о форме правления в вашей стране должны решать сами французы. И, разумеется, им выбирать того, кто теперь окажется на троне. Я же, как человек, которого он когда-то называл другом и даже братом, готов предложить ему свою руку. Пусть для себя лично он требует того, что ему покажется уместным. Он может приехать в мои владения. Там он встретит достойный его незаурядной личности прием. Таким образом и он, и я продемонстрируем великий пример обоюдного прошения.
— Такое, ваше величество, невозможно, — заметил Коленкур. — К чему иному ваш выдающийся авторитет может склонить союзников?
— Общее мнение останавливается на острове Эльба, что, как вы знаете, невдалеке от французских берегов и его родины, Корсики, — сказал Александр Павлович. — Остров этот будет передан ему в пожизненное пользование — со всеми городами и селениями, с собственным батальоном гвардии, который он сам пожелает составить. И разумеется, с сохранением титула императора. Но, как сами понимаете, не императора Франции.
Наверное, что-то изменилось в лице министра, чего не смог не заметить его августейший визави.
— Я понимаю: примириться ему будет с этим нелегко. Но иного ни я, ни мои соратники по борьбе предложить не можем, — заключил царь. — Убедите вашего повелителя в необходимости покориться судьбе. Передайте ему: я не хочу ему зла. Наоборот, в сложившихся обстоятельствах я пытаюсь сделать так, чтобы воздать должное человеку столь великому, сколь и несчастному. Хотя это несчастье он принес себе сам.
Коленкур возвращался в Бонди во второй раз — уже с Мишелем Неем и другими маршалами, чтобы склонить Александра к принятию отречения в пользу Бонапарта. Ответ был неизменен: следует принять лишь то, что предлагают победители.
В Фонтенбло собрались маршалы и министры. К ним вышел Наполеон, в течение ночи не сомкнувший глаз.
— Господа, успокойтесь! — начал он. — Ни вам, ни Франции более не придется проливать кровь. Я согласен отречься. Я бы желал обеспечить непрерывность престолонаследия — для своего и вашего блага, и блага моей семьи. Я верю, что эта развязка была бы для вас выгоднее, чем для меня, потому что вы жили бы тогда под властью правительства, соответствующего вашему происхождению, вашим чувствам, вашим интересам. Но это невозможно. Я покоряюсь своей участи, покоритесь и вы вашей. Примиритесь с тем, чтобы жить при Бурбонах и верно им служить, не теряя при этом чести. Вы хотели покоя — вы получите его.
Как внезапно появился, также внезапно он исчез в дверях своего кабинета. Он открыл дорожную шкатулку, взял пузырек с опиумом и мгновенно проглотил его содержимое.
Яд появился у него после Москвы, когда, отступая, он понял, что может быть взят в плен вездесущими казаками, которые не раз налетали на колонну, в которой ехал он.
Содержимое флакона подействовало немедленно. Начались сильные спазмы в желудке, рвота и дикие боли. Стоны услышал Коленкур, который тут же вызвал врача, чтобы промыть желудок. Наполеон не давался — он хотел умереть.
От длительного хранения яд, вероятно, потерял свои свойства. Во всяком случае, через какое-то время больному стало лучше. Через несколько дней он велел собираться в дальний путь. Однако перед отъездом он решил проститься со старою гвардией.
Платон Каблуков стоял в глубине двора, по сторонам которого большим прямоугольником, иначе каре, построилась французская гвардия. Это были усачи в высоких медвежьих шапках, побывавшие не в одних сражениях.
Строем можно было залюбоваться, и Платон — военная косточка — не отводил глаз.
