Может быть, это город, город-столица, где все легко, и нужно уехать и перетерпеть? но они догонят, всюду кто-то окажется рядом, словно толкнет кто-то навстречу… Им ничего не надо, никакой любви, пересечься и исчезнуть, поесть, угостить, попробовать, взять, что можно, куда дотянутся руки, подарить, они жадные к жизни, они правильно живут, – о них он бы поговорил еще, но не мог пересказать про жадные губы, влажные языки, и пальчик с малиновым ногтем, сдвигающий в сторону белую полоску трусов…
– А приходишь домой – дочка подбегает и прыгает на руки, утыкаешься в нее – и больше ничего не надо, чуть отпускает… Ненадолго. Я очень люблю жену. Хочу любить до конца, чтоб умереть в один день. В чистоте. Она хорошая. Понимает меня, но в ней этого уже нет. Не будет. Не может быть. И пусть. Но теперь мне кажется: а если жена не будет знать? Если никогда не узнает? Как бы этого и не было никогда? И я сам буду сразу забывать. Просто – не понимать, плыть. Может так? А какой у меня выход? Как и у всех! Все жрут других, тех, кого не видят. Но я люблю жену, не хочу ее терять. Не хочу обманывать, хочу дожить с чистой совестью – вы знаете такое… совесть? А ведь есть, было такое пионерское слово – совесть. И мне все равно, что так – все, врут все, каждый, и вы – на моих глазах. Я! – хочу по-другому, остаться – и я! – я больше не могу по-другому, я пекусь на какой-то жаре и боюсь. Я боюсь, мне страшно, страшно, страш-ш… – неожиданно зашипел он, лицо перехватили судороги ужаса, частил: – Когда смерть, когда смерть… Когда все, когда оглянешься… Жалко будет или не жалко, что ты будешь жалеть?! Не хочу стареть, не хочу умирать, хочу жить просто, просыпаться, радоваться, засыпать, радоваться, не бояться, не жалеть, я поработал у вас, и теперь не знаю – куда? – треснула жизнь. – И попросил: – Спасите, – сразу пожалев, что открылся, – вскочить и сбежать, – и сдержался только тем: а-а, их нет, умерли, больше не увижу…
Я упарился, словно у костра, не терпелось освободить столик и подставиться ветерку – расходимся? Боря кехекал и поперхивался, поднимал брови и раскачивал стул, пытаясь что-то мне промычать, Чухарев не поднимал глаз – так болезненно-медленно испарялись со стола вываленные им слова. Боря не вытерпел и ткнул меня в плечо, уколол.
– Что ты, Боря?
Он спрятал лицо за ладонью, вывел губами какие-то слова, подстегнув меня – матом! это я разобрал.
– Да что ты?!
– Скажи ему, – проныл Боря сквозь стиснутые зубы и затряс, как бешеный, красной рукой.
– Что сказать?
Чухарев дернулся уйти, Боря успел успокаивающе прихватить его руку, как гвоздем:
– Это кровя в тебе играют, – проникновенно начал он, – и это неправда, что говоришь. Что «нельзя по-другому». Что обязательно грязь. И что все так. Не все! Это потребители свою мерзость оправдывают… Что инстинкты. Гормоны! Что мужика не изменишь… Что самцу нужно… и прочую там херню. Это все костыли тем, кто живет земным, вот этим самым прахом. А настоящий человек, подобие Божье, а не свинское отродье, не может быть раб своего низа – какая это свобода?! Рабство! А свобода-то – есть, свобода правды, и это честная и сладкая свобода – без мучительства себя, не пожалеешь! Это быдло пожалеет, их жизнь накажет – за пустоту, за прожранную душу. Путь есть, и он каждому открыт, кто душой не ленив! Запомни: надо, чтоб каждое утро. Встал – в туалет, опорожняешь кишечник. Зубы почистил, душ, и сразу после завтрака – только не обжираться! без углеводов! – ложишься на спину, и жена отсасывает. И целый день ты видишь все по-другому! Можно рукой. Но лучше – жена! Строго – каждое утро. Не давай душе поблажки, хочется – не хочется, проспал на работу, плохо себя чувствую – оправдания нет – должен! Иначе спасения нет! Сам не заметишь, как пропадешь. Уступишь в малом – потеряешь все. Только не сдавайся, слышишь? – И Боря показал сжатый кулак. Чухарев сгорбился и почти побежал на выход. Боря горестно указал на свой рюкзак: – Все, что нажил. Я же из бедных. Одни трусы на всю семью! Почему ты ему ничего не сказал? – Все оборачивались, так он заорал. – Почему ты ему ничего не сказал?!
– Кому, Боря? Протри глаза! Нет же никого!
Боря вскочил и бросился вон, расталкивая соседние стулья, пихнул в грудь стеклянную дверь, плащ развевался, охранники переглядывались, оборачивались посетители – Боря бежал отчаянно, как вор, спасая рюкзак, словно пытался успеть что-то договорить Чухареву, хотя бежал в другую сторону…
Боря уехал не сразу, вечером я увидел его еще: прогулялся Красноармейской улицей мимо родного музея авиации и космонавтики до «Динамо», купил «на одну поездку» и едва не прошел мимо – Боря, прижав к груди рюкзак, всматривался, подростково задрав голову, в змееволосую медузу, в катящееся солнце, в паучьи щупальца, в проросший в подземной сырости картофельный клубень – в схему метрополитена, обернулся ко мне и дрогнул:
– Сейчас, сейчас… Я тут, – он уменьшился ростом, волосы поредели, обнажив тропинки и опушки первоначальной белизны, нос как-то расплющился и кожа потемнела – где загорал? – убавил лямки рюкзака, нагрузился и подпрыгнул: ничего не болталось и не звякало, – стою и думаю: а все ж и там, – кивнул он в сторону эскалатора, с мерным грохотом подбирающего последних… – может быть, целый мир. Переходы. Колонны. И бывает свет. И даже птицы залетают, – закончил он сипло, неслышно, оглянулся на качающиеся высокие двери со стеснительной улыбкой. – Жаль, не дождусь солнышка. Я, между прочим, июнь любил. Июль любил. И вообще – когда тепло. Ну! – Он протянул руку, я вовремя отшагнул. – Зря ты ковыряешься там дальше. Думаешь – так уцелеешь? Будет только хуже. Она чисто метет. Ладно. А хорошо порыбачили, правда? – Он вспоминающе хохотнул, снял почему-то очки и со значением сложил дужки, взмаргивая заблестевшими глазами, словно закрыл проверенный паспорт или личную книжку убитого бойца; ему хотелось отдать очки мне, но я еще отшагнул. – Ну, вспоминайте дядю Борю! – Он стронулся, прыгающим птичьим скоком преодолел турникет, бросил очки с использованным билетом в черную железную урну – с ускорением, словно разгоняясь, чтобы прыгнуть, набежал на эскалатор и близоруко обернулся на меня, уже никого не видя, и с клоунской, перекошенной, пляшущей, словно от боли, гримасой – посеменил ногами назад, удерживаясь на месте, перехватываясь руками по резиновым, убегающим под землю поручням – оставаясь здесь, танцуя на краешке, – вдруг вытянулся, взмахнул обеими руками и – замер, – быстро погружаясь по колени, – котомка, плечи – мелькнула растрепанная голова и пропала – я смотрел на мелькающую кромку, железных, зубастых ступенек. Они вытекали из-под земли, раскладывались в лесенку и уползали вниз, не встречая никаких препятствий.
* * *
Второй муж самоубийцы Вознесенской – Степан Мезенцов – принимал следствие в гостинице «Россия»; дородная секретарша, «Приемная господина Мезенцова!», я прикидывал: трахает он ее или нет? Моложавый, семидесятилетний, безмерно медлен и удивлен: «откуда это ты взялся такой?», локти, облезающие от заграничного загара; меня потрясло, что «Россия» внутри пустая, невольно оборачивался на внутренний дворик – так и есть, сирень и беседки.
– Она была искренним человеком. Не была циником. Иронична. Любила узкие брюки из тонкой ткани, по фигуре (надолго замолкал после каждого хода, а теперь ты – ну-ка! И отвечал словно невпопад. А еще?).
– Ее звали Рожа. Необыкновенно красива, носик одинаковый с отцом. Отец и Ираида – эгоцентрики, что-то Ираида недодавала ему, какой-то нежности. И Петрович ушел к Натэлле, врачу из Кремлевки, к очень славной женщине, – естественный финал подобных отношений. Они въехали в фешенебельный дом на Малой Бронной. Петрович жил небогато, с трудом обставил квартиру. Родители Оли не возражали против нашего брака.
Мы поехали в Прибалтику, нас устроили в дом на острове, совершенно вдали от людей – пять километров до ближайшего жилья. И мы жили одни на своей земле. Баня. Ночью Оля ходила купаться в одной ночной сорочке (рассказывал он, как-то замерев, глядя прямо туда, в ту ночь), лишь иногда вечером приезжали на машине поужинать в ресторан… Я был совершенно счастлив.
– Разница в возрасте вас не смущала?
– Шестнадцать лет – не очень большая разница. Позже я жил с женщиной младше меня на тридцать три года и – и чувствовал себя ровесником.
Уход к Оле – первое эмоциональное действие в моей жизни… Я оставил респектабельную семью, роскошную квартиру в шесть комнат на Тверской напротив гостиницы «Минск», с домработницей…
– Вознесенская какая-то особенная?
– Она не была роковой. – Он стал измято и спешно говорить, словно пряча, про вздернутый носик, красоту-чистоту и вдруг трезво: – Я ни разу не пожалел.
– Оля знакомила вас с бабушкой? Анастасия Владимировна Петрова.
– Нет. Я знал только Муцу.
– Вам что-нибудь говорят фамилии Уманский, Шахурин?
– Нет.
