Достаточно ознакомиться со статьями о «Ревизоре», опубликованными в русской печати в 1836 году, чтобы убедиться: статья Вяземского была лучшей. Это непреложный факт. Так считал в числе других и сам Гоголь. Но Белинский был задет обширным пассажем Вяземского о «порядочных лакеях» и «порядочных людях», о большом свете и провинциалах, которым никогда не увидеть света… Это было о нем, о сыне выслужившего в 1830 году дворянство флотского лекаря Белынского, внуке священника. Но Белинский чувствовал: будущее именно за такими людьми. И, чувствуя свою силу и одновременно оскорбляясь своим ничтожеством, он в ответ всласть поиздевался над «светскостью» Вяземского, считающего, что главное в жизни — умение ловко садиться в кресла и держаться в обществе просто и естественно… Так впервые показала Вяземскому свои зубы грядущая демократическая эпоха русской литературы и русской жизни — ее Реальный век, как назвал его сам князь.
Впрочем, к беспардонной ругани разночинных борзописцев ему было не привыкать. Он достаточно пообщался с Полевым, знавал Булгарина… Белинским больше, Белинским меньше — какая разница?.. Вывести Вяземского из себя нападками в печати было мудрено.
Но дело было даже не в этом. Своим нигилизмом, своим отрицанием Пушкина Белинский вольно или невольно рыл ему могилу. Публика, читая рецензии критика, верила, что «Современник» скучен и сух, что это «светский» журнал для узкого круга — и не покупала его, убивая Пушкина. Второй том был снова распродан в количестве 700 экземпляров. «Библиотеку для чтения» читало всемеро больше людей…
Конечно, 700 читателей «Современника» — это элита, сливки русского интеллектуального общества, и любители пикантных повестей Барона Брамбеуса, отставные штабс-ротмистры и провинциальные коллежские асессоры, им не чета. Но коль скоро Пушкин ввязался в серьезную журнальную конкуренцию, он должен был играть по правилам рынка или не играть вовсе. Арифметика элементарная: 700 читателей приносили всемеро меньше денег, чем 5 тысяч.
Сжав зубы от отвращения, Пушкин впервые в жизни занимался серьезным бизнесом. И ради успеха «Современника» хотел привлечь в свой журнал даже… Белинского. Весной 1836 года, во время визита Пушкина в Москву, они так и не познакомились, Пушкин лишь передал Белинскому через Нащокина первый том «Современника» (на который Белинский отреагировал снисходительным отзывом…). Но, оставив без внимания тон этой рецензии и даже разгромный отклик на второй том, осенью Пушкин (снова через Нащокина) пригласил Белинского сотрудничать в своем журнале. Тот отвечал согласием. Вяземскому об этих планах Пушкина не было известно — только в 1873 году до него дошли туманные слухи о готовившемся участии Белинского в «Современнике»…
Пушкин отзывался о Белинском так: «Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостию мнений и с остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, — словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного». Это было напечатано в третьем томе «Современника», уже после того, как Пушкину были известны все уничижительные отзывы Белинского о журнале. И публикация этой мягкой заметки говорила об одном: с Белинским Пушкин ссориться не хотел, Белинский был ему нужен. С помощью его задиристых критик Пушкин рассчитывал поднять интерес читателя к «Современнику».
Вяземскому такой шаг был абсолютно непонятен. В журналистских делах он не был сторонником компромиссов.
В 1828 году он без малейших раздумий оставил свой «Московский телеграф» в первую очередь потому, что Полевой начал делать то, с чем Вяземский принципиально не мог согласиться. Журнал приносил доход, но князь отказался от него — ради убеждений. Пушкин же вел себя странно — приглашал к себе своего врага, мягко пожурив его за несдержанность и словно не замечая оскорблений…
Все было просто: ему нужны были деньги. И не так, как Вяземскому в 1828-м, а очень нужны. Никто из русских писателей не оказывался в таком стесненном положении, как Пушкин. И «Современник» был его единственным шансом. Чтобы поддержать журнал на плаву, повысить на него спрос, он готов был не замечать нападок Белинского, надеясь со временем приструнить его, образовать его вкус и сделать ведущим критиком своего журнала.
Это означало только одно — Вяземский в качестве ведущего критика его не устраивал. И после второго номера князь уже ни разу не появился в «Современнике» как критик…
«Вижу, что непременно нужно иметь мне 80,000 доходу. И буду их иметь, — пишет Пушкин жене, и в этих строках сквозит упрямство обреченного. — Не даром пустился я в журнальную спекуляцию — а ведь это все равно что золотарство… защищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции. Того и гляди что… Черт их побери! У меня кровь в желчь превращается».
Тираж третьего тома он снизил до 1200 экземпляров. Вяземский дал в журнал стихотворение «Kennst du das Land?[76]», посвященное Ораниенбауму и великой княгине Елене Павловне, шуточные «Подражания испанским сегидильям» и «Ответ».
…Семейство Вяземских состояло теперь из Петра Андреевича, Веры Федоровны, 16-летнего сына Павлуши и дочерей — 23-летней Маши и 14-летней Наденьки. В отличие от родителей, которые в молодости своей блистали на московских вечерах, Вяземские-дети не могли похвастать особыми успехами в свете. Правда, Павлуша рос дельным и умным юношей, пользовался заметным авторитетом среди сверстников, хорошо учился, много читал, с ним с удовольствием беседовал Пушкин. А вот княжны Вяземские не блистали красотой — обе пошли в мать, но прелесть Веры Федоровны в Маше и Наде как-то отяжелела, обе девушки были круглолицы и выглядели на фоне ослепительных сверстниц чересчур просто. Вяземский с тревогой замечал, что французский у дочерей оставляет желать лучшего, а без безупречного французского в свете делать нечего. К тому же Вяземские не могли позволить себе дорогих нарядов, которыми щеголяли «новые аристократы», обладатели сотен тысяч душ и миллионных состояний… В общем, поклонников у девиц Вяземских было намного меньше, чем у их сверстниц.
Поэтому большой радостью для Вяземских было сначала известие о том, что Маша стала фрейлиной (5 декабря 1835 года), а там и о ее замужестве. Избранником «невесты Жуковского», как в шутку звали Машу в семье, стал один из самых заметных светских львов Петербурга — камер-юнкер Петр Александрович Валуев, которого Николай I называл jeune homme modele[77]. Валуев был на два года моложе Маши, служил во Втором отделении собственной Е. И.В. канцелярии под начальством Сперанского. Род Валуевых был древним и заслуженным: дед жениха, Петр Степанович, был сенатором и начальствовал в Москве комиссией Кремлевского строения (о нем у Дмитриева была строка «У нас есть вал Тверской, у нас есть и Валуев», он упомянут в «Войне и мире»); отец, Александр Петрович, служил в московском отделении Сената; с дядей, кавалергардом Петром Петровичем, Вяземский виделся во время Бородинского сражения… Одним словом, новый член семьи был крепко связан корнями со старой московской жизнью, и Вяземские приняли его радушно. Своей молодостью, прямодушием, честностью Валуев нравился и Пушкину, который, по легенде, отчасти с него списал главного героя «Капитанской дочки» Петрушу Гринева…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
