— Прощайте.
Отослав Таю к отцу, Штоквич переходами — они были узки, темны и запутанны, и комендант подумал, что следует сделать проломы, — направился к воротам. И чем ближе подходил он к ним, тем все громче слышались крики, треск костров и пожаров и редкие выстрелы.
У входа в первый двор, где бестолково сновали солдаты и казаки, возбужденно переговариваясь и ругаясь, Штоквич наткнулся на офицера. Молодой поручик сидел на камне, закрыв лицо руками и глухо бормоча. Бормотал поручик по-грузински — Штоквич жил в Тифлисе и понимал язык, — то разражаясь проклятиями, то вспоминая сестру и мать, и комендант остановился.
— Что с вами, поручик?
— Не могу! — Чекаидзе вскочил, обеими руками ударив себя в грудь. — Женщин насилуют, стариков режут, детей в огонь бросают, а мы за стенкой прячемся? Вели открыть ворота, капитан: лучше в бою умереть, чем это видеть. Как я в глаза матери своей посмотрю? Что отвечу, если спросит, а ты где был в это время, сын мой? Как невесте скажу, что люблю ее? Как?
По заросшему черной щетиной лицу Ростома от гнева и бессилия текли слезы. Всхлипывая, он мотал головой и мял на груди мундир.
— Вы потеряли бритву? — как можно спокойнее спросил Штоквич. — Одолжите у кого-нибудь и немедленно побрейтесь.
— Не понимаю…
С крыши второго этажа прогремел выстрел, и тотчас же раздался дружный солдатский хохот. Злой и торжествующий.
— Попал!
— Мордой в костер свалил!
— Молодец, юнкер! Ай да выстрел!
— Кто там стреляет? — спросил Штоквич примолкшего поручика.
— Не знаю точно. Кажется, юнкер Уманской сотни Проскура.
— Хорошо стреляет?
— Руки не дрожат, — криво усмехнулся Ростом.
— Вы тоже постарайтесь не порезаться, когда начнете бриться, — сухо сказал комендант.
Он поднялся на плоскую крышу второго этажа, где стояли несколько казаков и солдат и откуда юнкер Проскура лежа вел редкий прицельный огонь. Комендант прошел к низкому каменному парапету и замер, ощутив вдруг, что даже его железные нервы не выдержат того, что открылось глазам.
— Пушку сюда не втащишь, пробовали, — тихо сказал кто-то за спиной.
Штоквич оглянулся. Перед ним стоял молодой поручик.
— Артиллерист?
— Девятнадцатой артиллерийской бригады поручик Томашевский.
— Соберите всех господ офицеров. У меня. Всех.
Штоквич так и не узнал, что в тот момент, когда он отдал первое приказание, как единственно старший в цитадели, подполковник Ковалевский в последний раз чуть сжал пальцы дочери, судорожно вздохнул и затих навсегда. А Тая до рассвета сидела, не шевелясь, чувствуя, как холодеет отец. И уже потом, много дней спустя ее долго и нудно отчитывал Китаевский, которому лишь с большим трудом удалось правильно сложить на груди руки покойного.
Офицерское собрание, которое созвал Штоквич, решало чрезвычайно важный вопрос. Капитан Штоквич поставил его со свойственной ему прямотой:
— Положение наше крайне опасное, если не безнадежное. Мы обложены со всех сторон, связи наши нарушены, противник жесток и беспощаден, а силы далеко не равны. При создавшейся обстановке я, как комендант цитадели, где размещены остатки наших частей, решительно объявляю себя старшим в должности и требую от всех вас беспрекословного подчинения, невзирая па чины и звания.
— Если все решено, то к чему этот совет? — благодушно спросил хан Нахичеванский. — Что до меня, то я не рвусь в главнокомандующие.
— Позвольте, позвольте, — полковник Пацевич встал, выпятив грудь. — Я решительно не понимаю происходящего. В присутствии штаб-офицеров вы, господин, проходящий по санитарной части, осмеливаетесь узурпировать… Да, да, именно узурпировать, иначе не могу выразить…
— Я — комендант крепости, — холодно прервал Штоквич. — Если вам, господин полковник, не угодно мне подчиниться, я вас не неволю. Но прошу в этом случае покинуть вверенную мне должностью моей территорию.
Пацевич презрительно дернул головой, сел, но тотчас же вскочил снова.
— А где же турки, господин комендант крепости? Где турки, которыми нас так пугали? Где они? Где?
— А вам турок не хватает? — усмехнулся командир уманцев войсковой старшина Кванин. — Молите бога, что их нет доселе, — он помолчал. — Уманцы в вашем распоряжении, капитан.
— Ставропольцы тоже, — подхватил Гедулянов.
— И хоперцы, — из другого угла отозвался сотник Гвоздин.
— Все — в вашем распоряжении, господин капитан, — громко сказал стоявший у дверей поручик Томашевский. — Вы совершенно правы: ситуация требует единоначалия и беспощадной строгости.
— Я не признаю этого! — крикнул Пацевич и демонстративно направился к выходу, расталкивая офицеров. — Это самоуправство и попрание чести старших в чинах и званиях. Я доложу об этом самому государю. Вас ждет суд, Штоквич!
Последние слова он прокричал уже из коридора. Офицеры хмуро молчали, только Томашевский презрительно кривил тонкие губы.
— А вы, хан, тоже доложите о моем самоуправстве? — спросил комендант.
— Нет, не доложу, — хан грузно поерзал на неудобной скамье. — Только не поручайте мне ничего. Я — кавалерист и соображаю, когда сижу в седле. Кроме того, я числюсь больным.
— Благодарю, хан. Вы свободны. Командиров частей прошу задержаться.
В узком кругу Штоквич сказал то, что так беспокоило умирающего Ковалевского: путь на Игдырь и далее был практически открыт для восставших курдов, черкесов Шамиля и конных банд башибузуков. Мало того, что это ставило обремененный беженцами и обозами отряд Тергукасова в чрезвычайно сложное положение, отрезая его от баз, — это означало поголовную резню мирного населения.
— Вы сегодня видели, господа, что ожидает пограничную полосу, если мы не оттянем противника на себя. Следовательно, первейшая задача наша — заставить эту орду уничтожить нас.
— Без артиллерии они на штурм не пойдут, — заметил Томашевский. — А турок что-то пока не видно.
— Если вздумают уходить и оставят заслон — прорвем и ударим в спину, — сказал Гедулянов. — Но это — крайняя мера: в поле мы долго не продержимся.
— Готовить цитадель к штурму, — подумав, распорядился Штоквич. — Заложить окна, оставив амбразуры. Запастись водой на случай осады. Составить расписание дежурных частей, усиленных караулов и специальных команд. Пока все. Свободны, господа. Прошу прислать ко мне драгомана генерала Тергукасова.
Молодой человек вошел почти беззвучно и молча остановился у двери. Штоквич ходил по комнате, размышляя. Потом отрывисто спросил:
— Где турки?
— Не знаю, — Тер-Погосов пожал плечами. — Отряд Фаика-паши двигался к Баязету, о чем мне приказано было известить. Я известил.
— Знаете курдский язык?
— Да. Я вырос в этих местах.
— Мне необходимо во что бы то ни стало доложить генералу Тергукасову, что мы сделаем все возможное, чтобы заставить противника штурмовать цитадель, но… — Штоквич пожал плечами. — Там должны быть готовы к возможному вторжению.
— Я понял вас, господин капитан.
— Это не приказ, поймите, — это мольба. Если исполните, обещаю вам что хотите: золото, Георгиевский крест…
— Нет.
— Что — нет? — с раздражением переспросил Штоквич.
— Золота мне не нужно, а ордена я добуду сам. Если я исполню то, о чем вы сказали, я хотел бы получить право сражаться в качестве боевого офицера.
— Ищете славы? — бледно усмехнулся комендант.
— Я — армянин, но я всю ночь простоял на крыше. Всю ночь: до приказа явиться к вам. Я никогда не думал, что смогу выдержать то, что видели мои глаза. Обещайте же дать мне возможность с наибольшей пользой применить к делу мою ненависть.
— Я обещаю исходатайствовать для вас офицерский чин!
— Благодарю вас, капитан. Уже светает, и мне пора.
Молодой человек поклонился и вышел. Штоквич долго стоял в раздумье, потом сел к столу и написал первый приказ. В третьем параграфе этого приказа значилось:
«3. Сего числа предать земле тело умершего от ран, полученных в деле 6 июня, подполковника Ковалевского. Могилу вырыть в дальнем подвале северного фаса на глубину в две сажени; после опущения тела засыпанную землю утрамбовать».
Подписывая приказ, комендант еще не знал, что подполковника Ковалевского и в самом деле уже нет в живых. Он лишь логически предполагал это и помнил последнюю просьбу.
5
Утром следующего дня по распоряжению коменданта во внутреннем дворе цитадели были выстроены представители всех воинских частей. По знаку Штоквича солдаты взяли ружья «на караул», офицеры обнажили сабли, и из Таиной комнаты капитан Гедулянов, поручик Чекаидзе, полковник хан Нахичеванский, войсковой старшина Кванин, сотник Гвоздин и поручик Томашевский вынесли гроб с телом подполковника Ковалевского, накрытый знаменем 2-го батальона 74-го Ставропольского полка. Следом за гробом шли Тая и Максимилиан Казимирович. Барабанщики ударили дробь, гроб установили в центре каре, и Штоквич встал в головах. Он никогда не произносил речей да и не любил их и поэтому читал по бумаге.
