– Родители мои еще живы. Я убежал от них тайком, потому что меня хотели сделать бледным, скучным, упитанным и добродетельным. Короче – мне предстояла карьера взрослого оболтуса, профессионально любящего людей. Немного иначе, но то же было бы здесь. Прощайте! И если можно вас любить так, как я люблю всех женщин, потому что я хочу все, оставьте мою любовь.
Выйдя на улицу, Черняк миновал сеть узеньких переулков, обогнул здание таможни и вышел к морю.
Лес корабельных мачт, среди которых торчали пароходные трубы, отполированные стальные краны, облака каменноугольной пыли, гул, звон, глухое пение содрогающейся от бесчисленных возов и телег земли – все отдалось в его вымытой утренним солнцем душе прямым спокойным ответом на вопрос, заданный себе десять минут назад. Всесветная синяя дорога – море, и каждый день много отходит кораблей, и есть золото, и он молод!
А мир велик… И море приветствовало его.
Комментарии
Во второй том Собрания сочинении включены рассказы, написанные А. С. Грином в 1913–1016 гг. В этот период его произведения вышли в 40 различных периодических изданиях. Одиннадцать рассказов, явившихся в основном перепечатками, были включены в «Летучие альманахи» (М.; СПб., 1913, вып. 1, 2, 4, 5, 6, 7, 10; СПб., 1914, вып. 14, 17, 18, 19); эти сборники выходили в Москве и Петербурге при участии А. Куприна, Н. Телешова, А. Свирского, С. Городецкого и др. Его произведения публиковались в журналах «Современный мир», «Огонек», «Солнце России», «Аргус», «Нива», заслуживших высокую репутацию у требовательного читателя: по все же значительно чаще ему приходилось печататься в таких изданиях, как «Весь мир», «Родина», «20-й век», «Синий журнал», «Женщина», «Геркулес», рассчитанных на массового потребителя. Рассказы Грина публиковались во многих газетах, имевших литературные отделы; выходили и небольшие книжки его рассказов (в маленьких частных издательствах). Однако наибольший интерес представляют три авторских сборника А. С. Грина. В сборник «Знаменитая книга: Рассказы» (Пг.: Печать, 1915. – 137 с.) им были включены произведения предшествующего периода – 1908–1913 гг.; таким образом, это издание как бы дополнило собой его первое (трехтомное) Собрание сочинений (СПб.: Изд-во «Прометей», 1913)[4]. Два других сборника – «Загадочные истории» (Пг.: Изд-во журнала «Отечество», 1915. – 205 с.) и «Искатель приключений: Рассказы» (М.: Изд-во «Северные дни», 1916. – На обл. 1917. – 245 с.)[5] – были составлены из произведений, опубликованных в периодике в 1912–1916 гг. Многие из них включены в данный том. Основная часть публикуемых в нем рассказов уже входила в «правдинские» СС[6], но есть и новые, не публиковавшиеся в них произведения (эти случаи оговариваются в примечаниях). Рассказы печатаются главным образом по прижизненным сборникам А. С. Грина и по его Полному собранию сочинении, 8 томов которого (из 15-ти предполагавшихся) вышло в издательстве Л. В. Вольфсона «Мысль» (Л., 1927–1929)[7].
Два основных сборника указанного периода были тогда же замечены критикой. В 1913–1916 годах появилось наибольшее (в дореволюционный период) число критических работ о Грине – это, главным образом, рецензии в газетах и журналах, теперь забытых, мало доступных читателю. Рецензии интересны не только как «реалии» современной Грину литературно-критической мысли – многие высказывания и сегодня представляются верными, перспективными (хотя были и поверхностные суждения, явно занижавшие возможности писателя). Творчество Грина было замечено такими известными критиками, как Л. Войтоловский (1876–1941), А. Горнфельд (1867–1941), В. Кранихфельд (1865–1918), В. Львов-Рогачевскнй (1873–1930), Е. Колтоновская (1871–1952), М. Левидов (1891–1942) и др. Своеобразие Грина «бросалось в глаза», но было очевидно и то, что это писатель – «непривычный для нашей литературы». Так позднее скажет о себе сам Грин, сетуя, что не умеют его сравнить «с кем-либо из русских писателей»[8]. Репутация беллетриста, предпочитающего «тона иноземного рассказа»[9], закрепилась за Грином уже о 10-х годах. Первые критики стремились осмыслить особенности его манеры, проводя аналогии с популярными в то время зарубежными писателями. Тем более стоит вспомнить немногие примеры рассмотрения Грина в контексте отечественной литературной ситуации. В их ряду – попытки определить своеобразие Грина через понятие «стилизация»: имя писателя называли среди имен таких признанных тогда «стилизаторов», как А. Ремизов, М. Кузмин, А. Ауслендер[10]. Показательны и суждения М. Левидова, сравнившего А. Грина с Л. Андреевым, ибо, по мнению критика, и тот и другой «как будто не русские» – и кроме того, оба «думают басом» (выражение Гл. Успенского), т. е. привержены к излишним подчеркиваниям, усилениям. «… Когда читаешь А. Грина и Л. Андреева, часто думаешь, – продолжал М. Левидов, – что где-то уже встречал эти гиперболы, длинные периоды, громоздящиеся эпитеты, неожиданные сравнения, аналогии между переживаниями человека и явлениями природы и, как венец всего, – давящее, изумляющее обилие слов. И тогда вспоминается величайший в литературе мировой любитель слов – Виктор Гюго, этот романтик фабулы и психолог в одно и то же время, этот наиболее анти-бытовой писатель всех эпох и народов». Заметим, что сопоставление Грина с тем или иным зарубежным писателем часто использовалось для разъяснения какой-то черты его творчества; в приведенном случае – это характеристика «анти-бытовой» направленности его манеры письма. При этом назывались имена писателей со сложившейся репутацией, и они становились своего рода «знаками» (синонимами) той или иной тенденции или черты творчества. Характерно, что разговор о влиянии на Грина какого-либо «иноземного» мастера порою имел целью обозначить и прояснить (хотя бы и путем аналогии) симптомы смен и тяготений, происходивших в общественно-литературных настроениях. Наиболее наглядно эта тенденция проявилась при сопоставлении писателя то с Дж. Лондоном, то с Эдгаром По. Так, если в заслугу писателя ставили умение предугадать поворот литературы от изображения безволия и «усталости жизни» к изображению «волевой действительности», то здесь при сопоставлениях чаще других возникало имя Дж. Лондона. Если же подчеркивалось, что обращение русского писателя к области невероятных, загадочных, ирреальных сюжетов выявляет и некоторые свойства переживаемого русской литературой момента, то тут появлялось имя Э. По. Эта же тенденция обнаруживается и при характеристике смены тяготений в самом творчестве Грина. Когда речь шла о произведениях писателя, насыщенных «обилием странных происшествий и героических усилий», то в читательском восприятии он «объединялся» с Лондоном: оба – «поэты напряженной жизни», по определению Л. Войтоловского. Именно этот критик прежде других заметил много «внешнего сходства» между названными художниками: «…и Джека Лондона и Грина постоянно тянет к себе… мир сильных и предприимчивых людей, отважных матросов, бесстрашных пионеров, смельчаков, кулачных бойцов, бродяг, – вообще все, одаренные врожденной потребностью хитрить, воевать и без устали добиваться. Но это сходство очень поверхностное», – добавлял критик. Ибо у Грина за всеми этими безумцами чувствуется сам автор – ум его «болен этой странной, феерической обстановкой и исступленно тянется к ней». У Дж. Лондона, – подчеркивал далее Л. Войтоловский, – все как раз наоборот: он сам исколесил все дорога от С.-Франциско до Лондона и от Калифорнии до Клондайка, и в сущности в его фантастических описаниях «очень мало воображения». Его герои – прежде всего дельцы, и потому его привлекает главным образом «наслаждение победой», а «не страсть к экзотической красоте, не любовь к титаническим приключениям сама по себе», – как это мы наблюдаем у Грина[11]. И тот же критик заметил у писателя нечто от Э. По – в тех рассказах, которые «околдованы причудливой тайной». Л. Войтоловский, верно обозначил некий поворот Грина от произведений, условно говоря, «джеклондоновской» складки к произведениям в духе Э. По. Однако он явно поторопился с утверждением, что «дикая и величественная прелесть его первых героев утратила свою загадочность». При всей категоричности выводов, критик, по сути, уловил переходное состояние в творчестве писателя. И об этом с очевидностью свидетельствовал следующий сборник А. С. Грина – «Загадочные истории» (Пг., 1915), явившийся опровержением мнения, будто его творчество «пошло на убыль»[12].
У авторов новых рецензий были все основания утверждать: «…А. Грин сделал решительный шаг от рассказчика о необыкновенных скитаниях, приключениях и разбойничьих нападениях к рассказчику-фантасту»[13]. Целым рядом рецензий был встречен этот сборник (содерж.: Лужа Бородатой Свиньи; Имение Хонса; Наследство Пик-Мика; Система мнемоники Атлея; Новый цирк; Золотой пруд; Зурбаганский стрелок; Лунный свет; Загадка предвиденной смерти; История Таурена (Из похождений Пик-Мика); Всадник без головы (Рукопись XVIII столетия): Мертвые за живых; Путь: Рассказ Бирка; Происшествие в квартире г-жи Сериз; Эпизод при взятии форта «Циклоп»). В интересном, насыщенном информацией журнале «Бюллетени литературы и жизни»[14] было дано реферативное изложение трех рецензии[15]; и здесь же читателю рекомендовали еще две[16]. Одни критики, как, например, Т. Ганжулевич, утверждали, что порывы фантазии в этих рассказах «ведут писателя на новый путь творчества созидательного, а не подражательного…». Другие, как рецензент еженедельника «Столица и усадьба» («журнала красивой жизни», по аттестации самой его редакции), продолжали объяснять особенности манеры Грина через аналогии с известными образцами, «…Кто-то весьма зло, – замечал рецензент, – назвал Александра Грина „Эдгаром По для бедных“… но у Грина столько замысла, столько странной манеры… что в иных случаях Эдгар По мог бы позавидовать, отчего эта странная мысль не ему пришла в голову…» То же свойство творческой манеры Грина выделял и рецензент газеты «Утро России»: «Удачнее всего рассказы о загадочном и экзотическом городе Зурбаган, в окрестности которого автор переносит образы, навеваемые современной войной; благодаря такому приему абстракции, его военные рассказы о необычайных напряжениях воли и врожденной человеку жажде приключений гораздо выше обычного уровня военных рассказов». Но вместе с тем, критик предостерегал писателя от чрезмерного увлечения «фантастическим жанром», хотя и признавал, что на этой стезе – «страшного рассказчика» – Грин достаточно преуспел. И здесь вновь, – как напоминание о признанном образце, о мастере этого жанра, – всплывало имя Э. По (и некоторых других известных «фантастов» – Гофмана, Стивенсона, Одоевского…).
