проблемам, которые затрагивали в своем творчестве армянские классики. И в первую очередь здесь нужно упомянуть уроки Ов. Туманяна, которые сыграли решающую роль в становлении художественных принципов Акселя Бакунца.
У Бакунца мы также видим глубокое постижение народной стихии, умение показать высоту духа крестьянина, опоэтизировать его. Об этой стороне его творчества очень верно писал русский критик и литературовед В. Кирпотин. «Люди — везде люди. Писатель понимает, что безответная девушка, уведенная против ее воли в далекий дом и безмолвно переживающая свою тоску, такая же трагическая героиня, как и женщины Эсхила или Шекспира. Его страницы полны светлой радостью, потому что под неказистою внешностью он чувствует золото народной души, потому что в самом бедном быту он умеет найти поэзию, прелесть юной любви, жертвенную преданность матери, потому что везде он видит удивительно разнообразную, радующую человека красоту природы»[127].
Бакунц видел в деревне те ростки, те духовные ценности, которым было суждено сыграть значительную роль в будущих судьбах цивилизации. Это отличало Бакунца от других дореволюционных «деревенских писателей» — так называемых «гюхагиров». Бакунц верил в светлое будущее своего родного края. Источником его оптимизма была не только вера в революционное переустройство мира, но и в могущество добрых народных традиций деревни.
Еще при жизни Бакунца некоторые критики-теоретики пытались его любовь к народу, приверженность к изображению народных характеров представить как стремление уйти от главных проблем действительности, выдели в этом какой-то внутренний психологический бунт против новых форм развития. Дело в том, что Бакунц, будучи убежденным и страстным защитником новой, революционной действительности, был тверд в своем убеждении, что формирование новой человеческой психологии немыслимо без совершенствования черт, определяющих национальный характер народа, так же как невозможно созидание новой жизни без наследования всех ценностей прошлого.
Чрезвычайно важен в этом аспекте рассказ «Сумерки провинции». В нем без лобовой прямолинейности, во внутреннем, глубинном его течении, в образе «безымянного человека», который, казалось бы, изолирован от среды, от окружения, хотя и кинут в пучину исторических событий, Бакунц воспроизводит поединок старого с новым, показывает поражение философии скептицизма в ее трагическом столкновении с новыми, передовыми формами жизни. Для Бакунца закат провинции не механическое стечение обстоятельств. В крушении романтики «глинобитных лачуг» Бакунц видит начало нового исторического процесса.
3
В армянской классической литературе и до Бакунца были знатоки и певцы родной природы. Природа в их произведениях играла разную роль: то выступала в качестве фона описываемого действия, то способствовала проведению философских параллелей, то придавала повествованию местный колорит, то служила дополнением к психологической характеристике, то материалом для иносказательных размышлений.
Все это есть и у Бакунца — от живописного изображения своеобразного пейзажа горной Армении до больших философских символов (роса на лепестке альпийской фиалки, окровавленное перо раненого фазана, золотистое зерно, сверкающее в земле черных пашен, красные кусты шиповника в ущелье Оранджия).
Будучи замечательным живописцем-пейзажистом, Бакунц в своих пейзажах был также и мудрым философом. «Над всеми его творениями, — писал Ав. Исаакян, — витает могучее дыхание великого Пана природы». Это значит, что природа была его мироощущением, внутренним содержанием всего его творчества.
В идее дружбы — братства вечной природы следует искать и глубинную сущность мироощущения Бакунца. Оно, это мироощущение, основывалось не на провозглашенной великим французским философом антиномии природы и цивилизации, не на скорректированной с позиций современности руссоистской концепции. Бакунц мечтал о единстве природного и социального начал, только такое единство способствует духовной связи человека с большим миром.
Родной край с его обычаями, родная природа и человек под ее сенью — вот то географическое пространство, которое питало творчество писателя. Лишь на почве искусства, имеющего в основе своей идею безграничности жизни, бесконечности бытия, могли родиться такие образы, как сасунец, выпевающий на свирели тоску по родной земле, как сеятель, с безграничным восторгом рассыпающий золотистые семена пшеницы на родной пашне, как девушка Хонар, в которой сфокусирована красота родного неба и земли, света и зелени, как Лар-Маркар, достойный потомок героев армянского эпоса, перед удивительной справедливостью которого меркнут все сокровища мира, как остальные бакунцевские герои-крестьяне и крестьянки, своим существованием, поведением и отношением утверждающие высокую поэзию жизни.
Культ природы в художественном мире Бакунца имеет прежде всего социальные корни, его герои получают от природы-матери не только средства для физического существования, но и высокие духовные качества: безграничную доброту, нежность чувств, широту сердца, великодушие и неистребимый вкус к жизни.
Природа в произведениях Бакунца является той точкой отсчета, по которой сверяют свои часы с вечным временем.
Все это блистательно отражено в рассказе «Альпийская фиалка» (1925–1927). Этот рассказ — лирический дневник писателя. Бакунц рисует картину горной Армении с ее разрушенными крепостями, неповторимой прелестью альпийских лугов, здесь и живые сцены быта горного села: женщина у очага, босоногие ребятишки, изнуренный тяжелым трудом жнец…
Дважды — в начале и в конце рассказа — Бакунц обращается к поэтической метафоре, исполненной глубокого смысла: «Пестрому жучку, купающемуся в цветочной пыльце, фиалка кажется качелями, а мир — багряным цветком». В этом удивительном образе Бакунц, проводя параллель между миром природы и миром человеческим, развенчивает поверхностные представления о жизни. Жизнь прекрасна и в то же время сложна, и художник должен представлять жизнь во всем ее многообразии. Эту мысль, высказанную в аллегорической форме, Бакунц раскрывает в конкретном сюжетном содержании «Альпийской фиалки». Сказочный фон сменяется реальной Арменией — с ее горестями и человеческими драмами, которых не замечают «чужие взоры» горожан — археолога и художника, посетивших горное село.
Археолог весь поглощен прошлым: «мир для него был громадным музеем, где нет ничего живого». Художник наслаждается красотой природы, но остается глухим к истинной жизни, к ее глубокому драматизму. Бакунц противопоставляет такому отношению свое писательское восприятие этого мира. Он раскрывает богатство души простой крестьянки и ее мужа, чего не заметили «туристы», взирающие на село из своих «социальных далей». Они увидели в армянском далеком горном селе только древности и экзотику, в то время как Бакунц разглядел и показал его человеческие ценности.
4
В истории армянской литературы советского периода очень много имен, но лишь рядом с немногими именами можно поставить эпитет самобытный, то есть неповторимый, то есть похожий только на себя.
Собственный мир и мироощущение, песнь собственной души и собственный стиль — этим основным условиям самобытности полностью отвечает творчество Акселя Бакунца. Тому свидетельство — получившие право гражданства в армянской литературе выражения: «бакунцевский образ», «бакунцевский мир», «бакунцевский стиль», «бакунцевская интонация».
Не будет преувеличением сказать, что писатель уже в молодые годы создал в армянской литературе свою, бакунцевскую, школу, верность принципам и продолжение богатых традиций которой до сих
