Татьяна Сергеева
Фристайл. Сборник повестей
Мастодонт. Семейная хроника
Уходящему поколению посвящается.
Господи, когда же это было?!
Тогда стояла такая ветряная и стылая зима, что, казалось, она теперь будет тянуться вечно, и никогда больше не выглянет солнце, не вспыхнет яркой зеленью трава, не заголубеет высокое небо.
Над сельской околицей пронзительно каркали голодные вороны. В тесной, но тёплой конюшне фыркали лошади, пар медленно растворялся над их ноздрями.
А в углу на куче истлевшей соломы сидели трое детей — старшая девочка лет пятнадцати, мальчик — подросток и младший — их двухлетний братишка.
Звякнул колоколец, заскрипели полозья. Снаружи послышались негромкие мужские голоса. Девочка невольно прижала малыша к себе. Вошли двое: старик-околоточный и хозяин конюшни.
— Ночью сбежала, чертова кукла… — басил в густую бороду хозяин. — Детей в конюшне бросила и сбежала…
Девочка тихо заплакала. Околоточный сочувственно положил руку ей на плечо.
— Откуда вы?
— Из Горелово… Это недалёко от Рязани…
Околоточный сокрушённо покачал головой.
— Ишь ты, сколько протопали… Куда шли-то?
— В Туркестан… Маманька хотела стрелочницей на станцию… Говорила, там с хлебом легче…
— А вас-то… чего же?
— Не знаю, — всхлипнула девочка. — Мы не слышали… Мы спали…
— Ну, а батька-то ваш где? — не отставал околоточный.
— На войне убили… Сосед без ноги вернулся, сам видел, они вместе были…
— Старших-то, шут с ними, оставлю у себя, — вслух размышлял хозяин. — К делу приставлю, задарма хлеб есть не будут, не дам… А вот с этим доходягой что делать? Вона, какой тощий… Того и гляди, Богу душу отдаст… Не поднять мне его… У меня своих пятеро, все каши просят…
— Ладно, — кивнул околоточный, — отвезу в город, сдам в приют… Да не реви ты! — Совсем не сердито прикрикнул он на девочку. — Приют в городе на площади, у церкви. По праздникам навещать его сможете. А вырастешь, — заберёшь его, коли пожелаешь. Бог даст, живой останется… А пока хозяина благодари, что побираться не отправил. Ну, пошли, малый, — он протянул руку малышу, но тот не шевельнулся, только смотрел на него большими испуганными глазами.
— Не может он, — хрипло сказала девочка. — Ноги от голода не идут. Мы с маманькой его в очередь несли…
— Вот горе-то горькое, — вздохнул околоточный. — Вот она что, проклятая война с германцем понаделала… Матери своих детей помирать бросают…
Он подхватил лёгонького ребёнка на руки, запахнул его в полу своего тулупа, сел в скрипучие сани. Возница натянул поводья, опять негромко звякнул колоколец, и две старые лошади закивали головами, пристраивая шаг. Стая ворон с громким криком взмыла вверх, закружилась над удалявшимися от хутора санями и над старой конюшней, у ворот которой стоял невесёлый хозяин…
Шёл второй год Мировой войны.
В больнице для особо важных персон было тихо. Немногочисленные больные сидели в холле у телевизора, не спеша прогуливались по коридору, с грустью выглядывая на улицу через блестящие намытые окна. Пол в коридоре тоже был намыт и блестел, как зеркальный. Чистенькая аккуратная старушка — санитарка домывала пол в туалете.
Из приоткрытой двери операционной доносились негромкие голоса. Операций не было, и в двух операционных залах стояла торжественная хрустальная тишина.
Голоса доносились из подсобного помещения, где две молодые операционные сестрички под руководством своей начальницы, внешним видом и манерами похожей скорее на барменшу, чем на Старшую медсестру операционной, занимались вполне мирным делом — крутили из бинтов «шарики» — марлевые тампончики, которыми пользуются хирурги во время операций и перевязок. Сколько самых сложных и хитрых изобретений создало человечество, но пока нет такого приспособления, которое заменило бы руки медсестры в деле верчения «шариков»! Женщины заполняли ими огромный бикс давно, он был почти полон маленьких, белых комочков, без которых трудно представить стол операционной сестры.
— Ну, хватит… — Сказала Старшая и величественно поднялась. — Где Вячеслав?
— У себя в кабинете… — ответила одна из девушек. — Читает.
— Читает… — Иронически повторила Старшая.
— А что ему делать? — Подхватила вторая сестричка. — Всё равно в армию идти… Я его понимаю…
— Ладно, адвокаты…
Старшая подхватила бикс с тампонами, плотно закрыла его крышку на защёлку и вышла в коридор. Двери в операционные залы были приоткрыты, она по привычке заглянула в один, потом в другой… Осталась вполне довольна увиденным, но вдруг услышала какой-то посторонний шум и напряглась. Внимательно оглядела окна, стены, и на потолке увидела то, что искала. Огромная синяя муха — прощальный привет осени, назойливо зудела под самой бестеневой лампой над операционным столом. Старшая резко захлопнула дверь ногой и рявкнула, как истинная барменша.
— Вячеслав!
В санитарской каптёрке, заставленной уборочным инвентарём, всякими чистыми, чистыми! вёдрами, швабрами, тазами и заваленной почти стерильной ветошью, на узком топчане сладко спал санитар. Он не слышал зычного голоса своей начальницы, раскрытая книжка валялась на полу, и сон его был беспечен, как у младенца.
— Слава! — Ещё раз рявкнула барменша над его ухом.
Славка вздрогнул и проснулся. Он сел, не спеша потянулся и совершенно искренне улыбнулся Старшей.
— Всю жизнь проспишь, — нисколько не смягчившись, загудела она.
— А что делать- то? — Уставился он на неё, вскинув взлохмаченную голову. — Если бы какое-то дело было…
У Славы со Старшей медсестрой отношения были странные: это была особая любовь-ненависть, которая посещала их достаточно хаотично и, как правило, не совпадала по градусам. Этим летом Славка с грохотом провалил экзамены в медицинский институт, и, в ожидании армейского призыва санитарил в больнице для привилегированных, куда был пристроен, естественно, по блату, другом своего деда- академика, таким же академиком.
— Тебе бы санитаром в обычную городскую больницу, которая дежурит по «Скорой»… Вертелся бы ужом круглые сутки… — Сейчас она ненавидела его за лень и безделье.
Старшая стояла над Славкой, уперев руки в бока — настоящая барменша. Галина Сергеевна Ушакова была, как говорится, «молодой пенсионеркой». Ещё в сорок первом закончила срочные курсы медсестёр, всю блокаду пятнадцатилетней девчонкой проработала в одной из городских больниц. Была она сиротой, тощим заморышем-цыплёнком, но именно больница спасла её от голодной смерти в осаждённом Ленинграде. Сводку об умерших больных сестры задерживали. Умерших было много, а жидкая похлёбка из больничного пищеблока, которую язык не поворачивался назвать супом, поступала исправно… Потом Галя долго лечилась от истощения, очевидно, что-то случилось с гормонами, после войны она вдруг раздалась во все стороны, выросла и растолстела. Пожалуй, лет двадцать работала она в этой больнице — сначала дежурной операционной сестрой, а с годами она дослужилась и до Старшей.
— А
