чем они и так уже на себе несли…
6. Высший человек как законодатель будущего
472. Законодатель будущего. — После того, как я долго и тщетно пытался связать со словом «философ» определенное понятие, — ибо неизменно находил много противоречивых признаков, — мне, наконец, открылось, что есть два разных вида философов:
это, во-первых, те, которые стремятся свести воедино некую большую совокупность ценностей (логических или моральных),
а, во-вторых, это те, которые сами являются законодателями ценностей.
Первые пытаются освоить мир настоящего или мир прошлого, охватывая и систематизируя все разнообразие событий в языке знаков: этим исследователям обязательно нужно сделать всю совокупность минувших событий обозримой, осмысляемой, схватываемой, сподручной — они служат той задаче человека, чтобы все прошлые вещи применить на пользу его будущего.
Вторые философы — повелевающие. Они говорят: «Должно быть так!» Они сперва определяют «куда» и «зачем», пользу человека и что именно есть эта польза; они распоряжаются подготовительными работами людей науки, и всякое знание есть для них только средство к творчеству. Эти философы второго вида урождаются редко — да и впрямь их удел тяжек, а угрожающая им опасность неимоверна. Как часто они с умыслом сами завязывали себе глаза, лишь бы не видеть ту узенькую полоску пространства, что отделяет их от пропасти и гибели; например, Платон, который уговаривал себя, что «добро», каким он хотел его видеть, есть не добро Платона, а добро само по себе, вечное сокровище, которое просто некий человек по имени Платон случайно нашел на дороге! В гораздо более грубых формах та же самая воля к слепоте царит в умах основателей религий: их «ты должен» ни за что не смеет прозвучать в их ушах как «я хочу», — только по приказу своего божества они отваживаются взяться за свою задачу, только в виде «внушения свыше» их законодательство ценностей становится для них посильной ношей, под которой их совесть не сломится.
Но как только два этих средства утешения, средство Платона и средство Магомета, отпадут, и ни один мыслитель уже не сможет облегчать свою совесть гипотезой некоего «бога» или «вечных ценностей», — вот тут-то с новыми силами и небывалой продуктивностью вступит в свои права и притязания законодатель ценностей новых. Однако некоторые особо избранные, перед которыми забрезжит предчувствие небывалых обязательств и едва оно перед ними забрезжит, тут же начнут пробовать почву, нельзя ли каким-нибудь этаким вольтом от этих обязательств как от самой страшной опасности «вовремя» увильнуть: например, внушая себе, что задача эта уже решена, или что она вовсе неразрешима, или что у них для таких нош плечи слабы, или что они и так уже перегружены другими, более близкими задачами, или даже что эта новая дальняя задача на самом деле просто искушение и соблазн, отвлечение от всех прежних задач, то есть болезнь, в некотором роде безумие. Иному и впрямь, быть может, удастся уклониться: через всю историю тянутся следы таких уклонений и их нечистой совести. В большинстве случаев, однако, для таких людей рока все же наступал тот избавительный час, тот осенний час зрелости, когда им нужно было сделать то, чего они даже не «хотели» делать, — и дело, которого они прежде боялись больше всего на свете, легко, невольно и как бы само падало им в руки, словно с дерева, как данность вне всякого произвола, почти как подарок.
473. Человеческий горизонт. — Можно воспринимать философов как людей, которые неимоверным напряжением сил испытывают, насколько может человек возвыситься, — в особенности это Платон: насколько ему хватит сил? Но они делают это как индивидуумы; быть может, инстинкт тех кесарей, основателей государств и т. д. был сильнее, кто помышлял о том, как далеко можно человека продвинуть силой — в деле его развития, при «благоприятных обстоятельствах». Однако они не вполне ясно понимали, что такое благоприятные обстоятельства. Большой вопрос: где по сию пору растение «человек» произрастало наироскошнейшим образом? Для этого необходимы сравнительные исторические исследования.
474. Любой факт, любое произведение для всякой эпохи и всякого нового вида человека отмечено новой красноречивостью. История всегда изрекает только новые истины.
475. Сохранять объективность, твердость, уверенность и строгость в воплощении своей мысли, — пока что художники все еще умеют это лучше других; однако, едва только для той же творческой цели материалом надобятся люди (как это бывает с учителями или государственными мужами) — спокойствия, хладнокровия и твердости как не бывало. Лишь у таких натур, как Цезарь или Наполеон, еще как-то чувствуется «творческая отвлеченность» в работе над их мрамором, скольких бы человеческих жертв она ни стоила. Где-то на этой дороге — будущее высших людей: нести величайшую ответственность и не сломиться под ее грузом. — До сих пор почти всем нужны были вдохновляющие обманы, чтобы не потерять веру в свою правоту и в свою руку.
476. Почему философ редко урождается. Просто для условий его возникновения нужен набор свойств, который обычно человека уничтожает.
1. невероятная множественность свойств, он должен быть аббревиатурой человека вообще, всех его высоких и низменных стремлений; опасность противоречий, да и отвращения к себе;
2. он должен быть любопытен к самым разным сторонам жизни — опасность раздробленности;
3. он должен быть справедлив и достоин в высшем смысле, но и глубок в любви, ненависти (и несправедливости);
4. он должен быть не просто зрителем, но и законодателем — судией и судимым (поскольку он аббревиатура мира);
5. чрезвычайно разнообразен, но при этом тверд и строг. Гибкость.
477. Истинно королевское призвание философа (по выражению Алкуина Англосаксонского): prava corrigere, et recta corrobborare, et sancta sublimare[118].
478. Новый философ может возникнуть лишь в связи с господствующей кастой, как высшее ее одухотворение. Большая политика, всемирное правительство при ближайшем рассмотрении; полное отсутствие принципов на этот счет.
479. Основная мысль: новые ценности сперва нужно создать — никуда нам от этого не уйти! Философ должен быть как законодатель. Новые виды. (Как прежде выводились высшие разновидности, например греки: к такого рода «случайностям» стремиться осознанно.)
480. Предположим, мы помыслим себе философа великим воспитателем, достаточно могущественным, чтобы с одинокой высоты притягивать к себе нескончаемые вереницы поколений: тогда следует признать за ним и все зловещие права и привилегии великого воспитателя. Воспитатель никогда не говорит, что он на самом деле думает — а только то, что он думает о данной вещи относительно пользы ее для данного воспитуемого. И этого его мыслительного притворства никто не должен замечать, в том отчасти и состоит его мастерство, чтобы все верили в его честность. Он должен владеть любыми средствами воспитания и наказания: одних гнать вперед кнутом издевки, других, — ленивых, нерешительных, трусливых, тщеславных, — быть может, пряником преувеличенных похвал. Такой воспитатель
