…Этот разговор в Белом доме состоялся в марте сорок пятого, через полтора часа после того, как Штирлиц вернулся в рейх. Все в этом мире сопряжено незримыми странными связями — великое и малое, смешное и трагичное, подлое и высокое; подчас те или иные пересечения судеб не поддаются логическому объяснению, кажутся случайными, однако именно эта кажущаяся случайность и является на самом деле одной из потаенных констант развития.
Вот как умеет работать гестапо! — I
…Бомбили центр Берлина; над Бабельсбергом не летали, поэтому свет в районе выключен не был, хотя лампочки горели, как всегда, в полнакала.
— Только, пожалуйста, Ганс, — попросил Штирлиц, — не кладите мне сахара, я пью кофе с сахарином.
Шофер откликнулся с кухни:
— Так вы ж худой, господин Бользен, это моему шефу приходится следить за каждым куском хлеба, постоянно ходит голодный…
— Индийские йоги считают состояние голода самым полезным, — заметил Штирлиц. — Так что мы, немцы, живем в условиях пика полезности — почти все голодны.
На кухне было тихо, Ганс никак не прореагировал на слова Штирлица — видимо, вспоминал инструкции Мюллера, как вести себя в разных ситуациях…
«А может быть, все-таки я сам себя пугаю? — подумал Штирлиц. — Может быть, парень действительно приставлен ко мне для охраны? Не страна, а гигантская банка со скорпионами, понять логику поступков практически невозможно, следует рассчитывать на свои чувствования… Но если я не смогу оторваться от моего стража и выйти на связь с радистами, что мне здесь делать? Какой смысл пребывания в Берлине? Я верно сделал, что намекнул Мюллеру о возможности моей особой игры, пусть думает; судя по всему, такой ответ устроил его, хотя настоящий разговор у нас еще не состоялся…»
Кофе был отменный, сделан по турецкому рецепту; Штирлиц поинтересовался:
— Кто вас научил так хорошо заваривать?
— Сын группенфюрера, Фриц. Он был ученым ребенком, знал по-английски и по-французски, целые дни читал книги и учебники. Он-то и натолкнулся на рецепт, как надо делать настоящий кофе. Не ставить на электрическую плиту, а держать над нею, наблюдая, когда начнет подниматься пена; мальчик называл это как-то по-ученому, не на нашем языке, но очень красиво… Сейчас, я припомню, как он переводил… «Эффект вкусового взрыва» — вот как он мудрено это называл…
— А где сейчас сын группенфюрера?
Ганс подвинул Штирлицу мармелад:
— Это варит моя мама, господин Бользен, пожалуйста, угощайтесь.
— Вы не ответили на мой вопрос…
— А еще я хочу просить вас попробовать наше сало… Отец делает его по старинному рецепту, поэтому в нем так много розовых прокладок, видите, как красиво?
— О да, — ответил Штирлиц, поняв, что парень ничего ему не ответит, — с удовольствием отведаю вашего домашнего сала. Откуда вы родом?
— Из Магдебурга, господин Бользен. Наш дом стоит на развилке дорог, помните, поворот в направлении Ганновера и указатель на Гамбург? Красивый дом, очень старинный, с большой силосной башней на усадьбе…
— Я часто езжу по этой трассе, милый Ганс, но, увы, сейчас не могу вспомнить ваш красивый старинный дом… Наверняка под красной черепицей, а балки каркаса прокрашены яркой коричневой краской?
— Ну конечно! Значит, все же помните?!
— Начинаю припоминать, — сказал Штирлиц. — Если вам не трудно, пожалуйста, сделайте мне еще кофе.
— Конечно, господин Бользен.
— Или попозже? Ваш кофе остынет, допейте, Ганс…
— Ничего, я люблю холодный кофе. Сын группенфюрера научил меня делать «айс-кафе». Пробовали?
— Это когда в высокий стакан с холодным кофе кладут катышек мороженого?
— Да.
— Очень вкусно, пробовал. А вы пили кофе «капучини»?
— Нет, я даже не слыхал о таком.
— Помните, в Средние века жили капуцины, странствующие монахи?
— Я не люблю попов, они ведь все изменники, господин Бользен…
— Почему же все?
— Потому что они болтают про мир, а нам воевать надо, чтобы изничтожить большевиков и американцев.
— В общем-то верно, хорошо думаете… Так вот, о кофе капуцинов… Это когда в горячий кофе кладут мороженое и образуется совершенно невероятная шоколадная пена. Боюсь, что кофе «капучини» мы с вами попробуем лишь после победы… Идите, милый, я не задерживаю вас более… Сделайте заварки кофе на три чашки, я тоже люблю холодный кофе, мне потом предстоит поработать…
Когда Ганс вышел, Штирлиц достал из кармана пиджака маленькую таблетку снотворного, положил ее в чашку Ганса, закурил, глубоко затянулся; снял трубку телефона и набрал номер Дагмар Фрайтаг, той женщины, дело которой передал ему Шелленберг.
Голос ее был низким, чуть что не бас; Штирлицу нравились такие голоса, как правило, Бог наделял им высоких, худощавых, спортивного типа женщин с лицом римлянок.
«Ты все всегда придумываешь, старина», — сказал себе Штирлиц. «Ну и что? — ответил он себе же. — Это прекрасно. Надо навязывать явлениям и людям, тебя окружающим, самое себя; незаметно, подчиняясь непознанным законам, твои представления, твоя концепция, твои идеи обретут право гражданства, только надо быть уверенным в том, что поступаешь правильно и что твоя идея не есть зло, то есть безнравственность».
— Мне разрешил побеспокоить вас звонком профессор Йорк, — сказал Штирлиц. — Моя фамилия Бользен, Макс Бользен.
— Добрый вечер, господин Бользен, — ответила женщина. — Я ждала вашего звонка.
— У вас глаза зеленые, — утверждающе заметил Штирлиц.
Женщина рассмеялась:
— По вечерам, особенно когда во время бомбежек выключают свет, они желтеют. А вообще вы правы, зеленые, кошачьи.
— Прекрасно. Когда вы найдете для меня время?
— Да когда угодно. Вы где живете?
— В лесу. Бабельсберг.
— А я в Потсдаме. Совсем рядом.
— Когда ложитесь спать?
— Если не бомбят — поздно.
— А если бомбят?
— Тогда я принимаю люминал и заваливаюсь в кровать с вечера.
— Сейчас я обзвоню моих друзей — я только что вернулся, надо кое с кем переброситься парой слов — и свяжусь с вами еще раз. Может быть, если вы согласитесь, я приеду к вам сегодня, только позже.
«Сейчас пишут каждое мое слово, — подумал он, положив трубку. — И это замечательно. Вопрос в том, когда расшифровку записей передадут Мюллеру: сразу же или завтра? И в том и в другом случае мой выезд замотивирован. Поглядим, как крепок его Ганс; он свалится через сорок минут, два часа беспробудного сна это зелье гарантирует. Впрочем, он может отставить свою чашку, и сна не будет. Что ж, тогда я поеду вместе с ним. После беседы с этой зеленоглазой Дагмар совершу прогулку по Потсдаму. Ее дом находится, если мне не изменяет память, в трех блоках от того особняка, где живет радист. А может быть, у Дагмар есть удобный выход во двор — придется полазать через заборы, ничего не попишешь: Москва должна знать о том, что теперь уже и Борман не мешает переговорам с Западом и что в дело будут включены серьезные люди как в Швейцарии, так и в Швеции».
Ганс вернулся с кухни, налил Штирлицу кофе, допил свой, холодный, с сильнодействующим снотворным; поинтересовался, что господин Бользен будет есть на завтрак: он, Ганс, отменно готовит яичницу с ветчиной.
— Спасибо, милый Ганс, но ко мне приходит девочка, она знает, что я ем на завтрак…
— Господин Бользен, группенфюрер сказал, что девочка погибла во время налета… Простите, что я вынужден вас огорчить…
— Когда это случилось?
— А еще я умею делать морковные котлеты, — сказал Ганс.
Он просто пропускал мимо ушей тот вопрос, на который ему было предписано не отвечать.
— Я задал вам вопрос, Ганс: когда погибла моя горничная?
— Но я не знаю, господин Бользен. Я вправе отвечать вам лишь про то, что мне известно.
— Вот видите, как славно, когда вы объясняете мне. Не очень-то воспитанно молчать, когда вас спрашивают, или говорить о другом.
— Да, это совсем невежливо, вы правы, господин Бользен, но я не люблю врать. По мне, лучше промолчать, чем говорить неправду.
— Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.
— Группенфюрер сказал, что я должен спать внизу. Мне надо блокировать вход к вам на второй этаж. Если вы позволите, я стану устраиваться на ночь в кресле… Вы разрешите подвинуть его к лестнице?
— Нет. На втором этаже нет туалета, я буду вас тревожить…
— Ничего страшного, тревожьте, я быстро засыпаю.
— В данном случае я говорю о себе. Я не люблю тревожить людей попусту. Пожалуйста, подвиньте кресло… Нет, еще ближе к лестнице, но так, чтобы я мог ходить, не обращаясь к вам с просьбой отодвигаться в сторону.
— Но группенфюрер сказал мне, что я должен быть вашей тенью повсюду…
— Вы в каком звании? Капрал? Ну а я — штандартенфюрер.
— Я вас охраняю, господин Бользен, а приказы мне дает группенфюрер. Простите, пожалуйста…
