Но что меня особенно поразило, это выступление на митинге подполковника-дербентца Мебуке.[259] Он людям доказывал, что они имеют права на какие-то деньги чуть не за всю войну. Он нес этот вздор с целью расположить в свою пользу массу солдат. И это делал тот, кто еще до войны и во время нее не раз показывал несправедливость и жестокость в отношении людей. По этому поводу лично я два раза столкнулся с Мебуке, когда он служил при штабе нашей дивизии. «Мерзавец!» – хотелось крикнуть перед лицом двухтысячной толпы, но, увы, во избежание могущих быть тяжелых последствий для всех офицеров – пришлось умолчать.
В довершение всех неприятностей было получено приказание, чтобы при смене пулеметные команды Кубинского полка, впредь до особых распоряжений, оставались на позиции.
Это вызвало протест моих людей, которые через своих делегатов заявили, что они не хотят расставаться с полком и снимутся с позиции по своему желанию. Прибывший в Чардакли начальник дивизии генерал Карнаухов попробовал было уговорить людей, но это успеха не имело. Тогда, очевидно, по совету командира полка, начальник дивизии вызвал меня с правого боевого участка и предложил мне оказать на людей воздействие. При всем моем старании я не достиг желанных результатов. Люди оставались на своем, требуя смены. И вот по этой причине начальник дивизии оказался мной очень недоволен. Приходишь к заключению, что кроме других обязанностей службы офицер в то время должен был владеть и умением уговаривать подчиненных.
Через несколько дней приказ о пулеметных командах был отменен, и они, если можно так выразиться, снялись с позиций на законном основании. В один из знойных дней полк выступил из Чардакли в Эрзинджанскую долину, где должен был встать в качестве резерва дивизии.
Эрзинджанская долина! Сколько приятных воспоминаний об этом чудном крае! Ведь она была лучшей жемчужиной наших побед! В нее вошли победоносные полки 39-й дивизии. Здесь было величие их славы, но и здесь волей судеб суждено было им потерять солдатское сердце. Здесь они променяли славу на бесславие, а воинскую честь на позор.
– Ваши четыре полка – это четыре могущества, четыре величия,[260] – говорил мне один корреспондент после взятия Эрзерума. Сейчас эти четыре могущества представляли собой четыре немощи, четыре бессилия.
На что они были способны теперь…
В лучшем случае они могли уйти с фронта, отдать без борьбы все то, что ими же годами было завоевано героической и легендарной борьбой. В стремлении к победе, к новым лаврам они достигли высокого пьедестала, но удержаться на нем не смогли.
С внешней стороны все было спокойно. Турки, кроме разведок, никаких действий не предпринимали, хотя о нашем разложении они отлично были осведомлены. Они все видели, но пока не верили этому.
Слишком страшны были для них и русская пуля, и русский штык. Они не могли еще поверить, чтобы беззаветная храбрость и боевая удаль русского солдата могли смениться бессилием и равнодушием к своей чести. Турки учли все положение правильно. Они решили терпеливо ждать смерти русских полков, чтобы без боев занять то, что ими было отдано врагу после многих и многих поражений. Полк стал в Эрзинджанской долине рассредоточено: один батальон стал в Эрзинджане, два в Челике и последний у небольшой деревушки верстах в десяти восточнее Кишласи-Сувари. Это расположение, крайне невыгодное для полка, было сделано штабом корпуса исключительно из боевых соображений.
Лично я, сдав батальон прибывшему из отпуска командиру 3-го батальона подполковнику Руссову, встал со своей пулеметной командой подле указанной деревушки. Последняя оказалась мне очень знакомой. Это была та деревня, у которой мы в прошлом году, при входе в долину, остановились бивуаком и где во время купанья я был испуган змеей. Некоторые жители деревни меня узнали, пригласили к себе и угостили маслом, медом и фруктами.
– Тяжело вам теперь, после отречения вашего падишаха, – говорил мне один старик, глядя на меня большими печальными глазами. – Да и нам нелегко. Раньше ваши аскеры если и брали, то спрашивали, а иногда и платили. А теперь… – старик безнадежно махнул рукой. – Грабят, уводят скот, насилуют женщин. В соседнем селе есть убитые, так как они не хотели давать на поругание жен. Вот какими стали ваши аскеры. Господин, ради нашей старой дружбы, помогите нам, оградите нас, наших жен и детей от насилий и грабежей, – взмолились все.
Я обещал сделать все в пределах моей возможности. Но, боже мой, каких трудов и мук мне все это стоило. В охрану я назначил своих пулеметчиков, которые дальше родника никого в деревню не пускали. Это вызвало ряд недовольств, протестов и угроз.
– Какая это свобода, если солдат не смеет войти в деревню купить себе что-нибудь поесть, – слышал я.
– Я никого в деревню не пущу, так как между вами найдутся насильники и грабители, как уже было несколько случаев. Кто захочет пройти дальше родника или проникнуть в деревню с другой стороны, того мои пулеметчики встретят огнем.
К удивлению, моя острастка имела благоприятные результаты. За все мое пребывание в деревню не был пущен ни один солдат.
Особенно трудно было ладить с собравшимися в ближайших селах в качестве охраняющих команд дербентцами. Попросту говоря, они превратились в безответственных хозяев и делали с турками что хотели. Их аппетиты часто доходили до нашей деревни. Раз даже они были встречены огнем, после чего надолго угомонились.
– Многие в вас, кубинцах, еще императорского старорежима. Долго вас надо учить пролетарским наукам, – говорили они. И вскоре учение началось. Учителей к нам понаехало хоть отбавляй, главным образом из запасных частей. Особенно выделялся среди них ораторскими способностями молодой солдат Иванов.
Он, несомненно, был ярый сторонник коммунизма. Своим фанатизмом, даром красноречия, не пренебрегая к тому никакими средствами, включительно до провокаторских приемов, он завладел солдатской массой.
– Товарищи, – говорил он на одном митинге, – вы пока не большевики, но в вас сидит уже благородная бацилла коммунизма. Она с быстротой циркуляции крови распространится по вашим жилам, и вы сделаетесь теми, о чем так много веков мечтало человечество. Вы станете оплотом тысячелетиями оскорбляемого и унижаемого пролетариата. Товарищи, смешно строить на том же месте новое здание, не разрушив старого. Это будет не постройка, а реставрация, то есть починка старого. А это значит, что после этой починки буржуазия сядет опять верхом на ваши спины. – Иванов расхохотался сильным искусственным смехом. – Вот так, товарищи, над вами будут они смеяться. Эх вы, тяжкодумы. Забыли, что ли, плеть станового и казацкую нагайку? Ну-ну, посмотрим вновь, как вы господских свиней будете гнать в подранных штанах на свои же пашни. – Вновь намеренно сделал паузу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
