— Нет, сэр, — ответил Джоб с убежденностью, которая неприятно меня поразила, — скоро мне конец, и я это чувствую, вот у меня и скребут кошки на душе, ведь я не знаю, откуда ждать беды. Садишься обедать, а сам думаешь: может быть, тебе подсыпали отравы — и кусок встает поперек горла; проходишь мимо этих темных кроличьих нор — думаешь, сейчас тебя пырнут ножичком, о Господи, так страх и пробирает. Еще хорошо, ежели нож будет остро наточенный, и ты помрешь сразу, как эта бедная девушка, да простит меня Бог за то, что я говорил плохо о покойнице, хотя она так быстро окрутилась с мистером Лео, что это просто неприлично. Одна у меня надежда, — тут Джоб слегка побледнел, — что на мою голову не нахлобучат этот раскаленный горшок.
— Что ты несешь? — перебил я. — Чушь!
— Может быть, — сказал Джоб, — не стану вам перечить, ведь вы мой хозяин, прошу вас только, сэр: куда бы ни пошли, пожалуйста, берите меня с собой: среди добрых людей и помирать не так страшно. А сейчас, сэр, я принесу вам завтрак, — и он вышел, оставив меня в глубоком беспокойстве. Я был глубоко привязан к старому Джобу; одному из самых хороших и честных людей, каких мне доводилось встречать в разных слоях общества. Он был скорее нашим другом, чем слугой, и при одной мысли, что с ним может стрястись какая-то беда, комок подступил у меня к горлу. За его нелепыми рассуждениями скрывалась глубокая уверенность в близости смерти; такие предчувствия чаще всего не оправдываются, они легко объяснимы, как, например, это, явно навеянное непривычной и очень мрачной обстановкой, в которой оказалась его жертва, — и все же по спине у меня пробежал холодок; каким бы нелепым ни казалось иногда предчувствие, искренняя убежденность в том, что оно непременно сбудется, вселяет невольный страх. Вскоре принесли завтрак, одновременно появился и Лео, который ходил погулять, чтобы собраться, как он сказал, с мыслями; я был очень рад видеть их обоих, тем более, что их присутствие отвлекало меня от гнетущих размышлений. После завтрака мы все отправились на прогулку и смотрели, как амахаггеры засевают поле тем самым зерном, из которого варят пиво. Сев они производили точно так, как описывается в Священном Писании: сеятель с мешочком из козьей кожи на поясе ходил взад и вперед, разбрасывая пригоршни семян. Для нас было большим облегчением видеть, как эти суровые люди занимаются таким обыденным и полезным делом: оно как бы объединяло их со всем человечеством.
На обратном пути нас перехватил Биллали, он сказал нам, что Она выразила желание нас видеть, и мы, не без некоторого душевного трепета, направились в ее покои, ибо невозможно было предвидеть, как поступит Айша в том или ином случае. Близкое знакомство с ней могло порождать и порождало страсть, восхищение и ужас, но, конечно же, не презрение.
Слуги как обычно ввели нас в ее будуар; после их ухода Айша вновь открыла лицо и велела Лео поцеловать ее; невзирая на не улегшиеся еще угрызения совести он исполнил ее веление с большей готовностью и рвением, чем того требовала простая учтивость.
Она положила свою белую руку ему на голову и нежно заглянула в глаза.
— Ты, вероятно, думаешь, мой Калликрат, когда же ты наконец назовешь меня своею и мы превратимся в одно слитное целое? Сейчас скажу. Прежде всего ты должен стать таким же, как я, — не бессмертным, ибо я не бессмертна, а по возможности неуязвимым для стрел Времени, которые будут отлетать от брони твоей жизненной силы, как солнечные лучи отражаются от воды. Но пока еще я не могу соединиться с тобой, ибо мы различны, пламя, исходящее от моего существа, может опалить и даже погубить тебя. Ты даже не сможешь смотреть на меня подолгу: у тебя заболят глаза, закружится голова, поэтому, — она кокетливо склонила голову, — я вынуждена закрыть лицо. (Однако она этого не сделала). Послушай, я не хочу испытывать твое терпение, сегодня вечером, за час до заката, мы отправимся в путь и к завтрашнему вечеру, если все будет хорошо и я не заблужусь, а я надеюсь, что не заблужусь, мы уже достигнем Источника Жизни, ты искупаешься в пламени и обретешь величие и красоту, каких не обретал еще до тебя ни один мужчина, и тогда, Калликрат, ты назовешь меня своей супругой, а я назову тебя своим супругом.
В ответ на эту поразительную новость Лео пробормотал что-то невнятное, не знаю, что именно, она слегка посмеялась над его смятением и продолжала:
— И ты тоже, о Холли! Ты тоже получишь от меня этот дар — и вот тогда ты воистину станешь вечнозеленым деревом — таков будет мой дар; ты пришелся мне по душе, Холли, ибо ты не такой глупец, как большинство сыновей человеческих, — и хотя ты исповедуешь религию, такую же несуразную, как и те, прежние, ты все же не разучился услаждать слух женщин приятными словами о красоте их глаз.
— Вот оно что, старина, — шепнул Лео в порыве неожиданной веселости. — Ты тут, оказывается, ублажал ее комплиментами. Не ждал от тебя.
— Благодарю, Айша, — ответил я, стараясь сохранить достоинство. — Если место, которое ты описываешь, и впрямь существует, и в этом странном месте и впрямь можно обрести великую способность отвращать приход Смерти, я все равно не приму твоего дара. Этот мир, о Айша, для меня отнюдь не мягкое гнездышко, где мне хотелось бы вечно нежиться. Земля наша — мать с каменным сердцем: вместо хлеба насущного она дает своим детям лишь камни. Камни вместо еды, прогорклая вода вместо свежей питьевой и розги вместо ласки. Кому захочется продлить эти муки на много существований? Взвалить на себя тяжкое бремя воспоминаний о днях ушедших и утраченных возлюбленных, бремя сострадания к соседу, чьим горестям мы не можем помочь, бремя мудрости, не приносящей с собой никакого утешения? Умирать мучительно, наша нежная плоть содрогается при мысли о том, что станет добычей червей, пусть даже этого не почувствует, она трепещет от страха перед Неведомым, скрытым под саваном. Но еще мучительнее, по моему убеждению, было бы жить тысячелетиями, подобно вечнозеленому дереву, прекрасному снаружи, но иссохшему и трухлявому внутри, чувствуя, как твое сердце тайно точат другие черви — черви воспоминаний.
— Подумай, Холли, — сказала она, — но ведь долгая жизнь, невиданная сила и красота обещают власть и многое другое, что дорого мужчине.
— Так ли уж это ценно, о царица, — ответил я. — Не мыльный ли пузырь? Честолюбие — бесконечная лестница: как бы высоко ты не вскарабкался, тебе все равно не достигнуть верхней ступени. Стремление ввысь неутомимо: человек, им охваченный, не зная отдыха, взбирается все выше и выше, а над ним по-прежнему бессчетные ступени. Богатство утомляет, приедается до тошноты и перестает приносить удовольствие или радость, на него нельзя купить и одного часа душевного спокойствия. У мудрости нет пределов, поэтому у нас нет никакой надежды на ее постижение. Более того, стремясь к познанию, мы лишь яснее понимаем собственное невежество. Проживи мы хоть десять тысяч лет, сможем ли мы постичь тайну солнц и необъятного пространства за ними, постичь, чья десница вознесла их так высоко в небеса? Охваченные неутолимой жаждой мудрости, не будем ли мы с каждым днем все сильнее убеждаться в тщете нашего к ней стремления? И даже если мы обретем мудрость, не будет ли она подобна одному из светильников, озаряющих эти большие пещеры: чем ярче его сияние, тем гуще окружающий мрак? Что истинно ценного сможем мы постичь, удлинив нашу жизнь?
