в переосмыслении идеологических и эстетических параметров этих текстов, с чем связано, например, появление в «Литературной газете» рубрики «Перечитывая книги».) Но проблематика культурного производства сталинской эпохи отнюдь не исчерпывается этим аспектом существования литературы внутри социума. Заметно расширившееся и углубившееся в последние годы представление о положении дел в предвоенном СССР делает очевидным, что куда большим объяснительным потенциалом обладает исследование принципов «культурной селекции», определявшей круг «классических» текстов и уточнявшей статусное ранжирование советских авторов.
От самокритики к самоуничтожению: Механизмы структурирования литературного поля в 1930–1940‐е годы
Состоявшееся 24 июня 1947 года выступление А. А. Жданова на дискуссии по поводу книги академика Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии» (М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1945; 2‐е изд. — М.; Л., 1946) по сути лишь подытожило ход развития официального искусства в сталинском СССР, эксплицировав логику культурной динамики, состоящую в совокупной работе двух основных принципов «производства» соцреализма — «большевистской критики и самокритики»:
В нашем советском обществе, где ликвидированы антагонистические классы, — утверждал Жданов, — борьба между старым и новым и, следовательно, развитие от низшего к высшему происходит не в форме борьбы антагонистических классов и катаклизмов, как это имеет место при капитализме, а в форме критики и самокритики, являющейся подлинной движущей силой нашего развития, могучим инструментом в руках партии[1929].
Сам по себе принцип самокритики не является специфической установкой именно позднесталинской эпохи; он вошел в дискурсивный арсенал режима еще в конце 1920‐х годов, когда формировался категориальный аппарат идеологии сталинизма[1930]. В рамках начавшейся несколькими месяцами ранее на XV съезде ВКП(б) (2–19 декабря 1927 года) кампании по «усилению самокритики»[1931] 26 июня 1928 года в «Правде» была опубликована статья И. Сталина «Против опошления лозунга самокритики», позднее вошедшая в 11 том «Сочинений» (М.: Госполитиздат, 1949) вождя. В этом тексте самокритике отводится ключевая роль в деле «формовки» «советского человека», поскольку именно она является «большевистским методом воспитания кадров партии и рабочего класса вообще в духе революционного развития»[1932]. Самокритика «есть неотъемлемое и постоянно действующее оружие в арсенале большевизма, неразрывно связанное с самой природой большевизма, с его революционным духом»; без нее, по Сталину, «нет большевизма»[1933]. Вполне отчетливо в сталинской статье выразилась установка на «боевой» характер этого метода, нужного в первую очередь для «борьбы большевизма с врагами рабочего класса»[1934]. Этим во многом объясняется внезапная актуализация этого принципа в контексте конфронтационной политики позднего сталинизма[1935]. Между тем за более чем 20-летний период эволюции сталинской диктатуры развились и усложнились формы «политического присутствия» государства в функционировании абсолютно всех социальных институтов: оформившийся в конце 1920‐х годов «метод» самокритики (как элемент партийной доктрины) вскоре не только значительно расширил свой предмет, распространившись на культурные практики[1936], но и вполне явно переориентировался в функциональном отношении, мутировав из инструмента «вскрытия слабостей и ошибок» и обнаружения «внутренних врагов» в механизм, посредством которого осуществлялось структурирование уже оформленного культурного поля соцреалистического искусства. Иначе говоря, самокритика довольно быстро утвердилась в качестве способа разделения уже проникших в пространство официальной советской культуры произведений на «относительно хорошие» и «абсолютно хорошие»[1937]. Таким образом, именно «метод» самокритики оказывался главным в процессе определения канонических произведений советского искусства до произошедшей позднее институционализации механизмов формирования соцреалистического канона.
Все увереннее обретавшая тоталитарный облик культура 1930‐х годов не только давала начало множеству критических кампаний, но и побуждала в среде писателей самокритические настроения, закономерно запуская механизм автоцензуры. Множество «покаянных» письменных (ср. адресованные лично Сталину письма Белого, Булгакова, Зощенко, Леонова, Платонова и др., а также письма другим членам Политбюро[1938]) и устных выступлений советских писателей в 1930‐х — первой половине 1940‐х годов оформлялись в автономный (само)критический дискурс. Становление самокритики категорией художественного мышления отмечено обострением писательской (само)рефлексии, которая в известной мере уточнила расстановку сил на литературном поле, еще раз подчеркнув отводимую этому «большевистскому методу» роль «фильтра» в оформлении советского культурного континуума. Показательно суждение М. Горького из литературно-критической статьи «О прозе» (1933):
Всякий материал, — а язык особенно, — требует тщательного отбора всего лучшего, что в нем есть <…> и — дальнейшего, любовного развития этого лучшего. Вполне естественно, что является необходимость указывать ученикам на недостатки учителей. Эти недостатки, разумеется, есть и у меня, но — не моя вина, что критики и литературоведы не отмечают их, а лично у меня для самокритики не хватает времени, да и опоздал я серьезно заняться самокритикой[1939].
Промежуток в конце 1920‐х — начале 1930‐х годов отмечен «отвердением» «большевистского метода самокритики» как инструмента вторжения в область художественной литературы и последующей реализации партийной политики в ней[1940]. Между тем задача эта оказалась реализована не в полной мере. Многочисленные тексты-«сателлиты», появившиеся в тот период, прямо не влияли на внутреннюю организацию литературных произведений: установка на самокритику оставалась внешней по отношению к итогам писательской работы, внятно указывая на положение литератора в системе официальной советской культуры; акцент делался именно на фигуре пишущего, а не на произведенном тексте. В некоторых случаях самокритика становилась инструментом продвижения писателя, как это произошло с драматургом К. Треневым, в 1938 году представленным к ордену Трудового Красного Знамени[1941], или с В. Ставским, в середине 1930‐х спекулировавшим на лозунге самокритики для укрепления положения в Союзе писателей[1942].
В первой половине 1940‐х годов самокритика не переставала быть действенным инструментом литературной политики и в условиях реальной войны позволяла не сбавлять темпов войны внутриаппаратной. Так, в уже упомянутой докладной записке В. Я. Кирпотина от 10 февраля 1942 года, которая изобличала многочисленные недостатки фадеевского руководства писательской организацией, содержался следующий аргумент:
Его (Фадеева. — Д. Ц.) «самокритика» приняла очень своеобразные формы. Он признавал свою вину не в развале работы в Союзе, а в том, что «дал право Кирпотину быть уполномоченным Союза». На самом деле инициатива создания этой должности исходила целиком и полностью от Фадеева[1943].
Однако уже в те годы значение «самокритики» как предпочтительной поведенческой модели заметно возрастает, а область ее приложения значительно расширяется. В статье «Труд писателя», опубликованной 23 июня 1945 года в «Литературной газете»[1944], В. Гроссман назвал «жестокую самокритику» (наряду с «суровым, бессонным трудом», «смелостью» и «великим, скромным терпением») одной из главных причин победы советского народа в войне.
* * *
В эпоху позднего сталинизма ситуация значительно изменилась. После 1945 года принцип самокритики, с одной стороны, продолжал функционировать в общественном пространстве как идеологический жупел. Обвинения в отсутствии самокритического взгляда или в нежелании признать собственные «ошибки»
