– Чтобы вы уяснили, почему я сорвался с места из-за картинки в сети и прилетел к вам, попробую вернуться на двадцать лет назад, – приступил Эндрю. – Тогда мне было четырнадцать. Я и мой друг, Лео Карпер, направились к Медвежьим скалам, – Эндрю замялся, поймав себя на какой-то мысли, затем продолжил. – Я должен был сказать не так и сразу исправляю погрешность. Несомненно, мне следовало поставить Лео первым. Из нас двоих он был, так сказать, главным героем. Сорвиголова – это про него. Зачинщик всех наших приключений и к тому же фотограф от бога, – рассказчик снова прервался и с минуту не мог проронить ни слова, пока не переждал наплыва чувств. – Припомнил его лицо, оно не менялось с тех пор: он остался в том времени… Лео давно хотел пофотографировать в пещерах Медвежьих скал, однако взрослые запрещали соваться туда, упирали на то, что они якобы представляют собой один безвыходный лабиринт. Поговаривали, что к этому приложили руки индейцы, не желая покидать насиженных мест. Но разве остановишь Лео разумными доводами, если он задумал где-то пощёлкать. Чтобы наплевать на все преграды, ему нужен был только повод. Знаете, для такой категории людей существует лишь одно правило: есть повод – есть заводка. (При этих словах в голове у Дэниела промелькнуло, не из этой ли породы сам Эндрю.) И такой повод нашёлся. Произошёл странный, если не сказать страшный случай. Её звали Тереза Брэнтон. Всеми любимая учительница естествознания и устроитель школьных пикников и походов. По всей видимости, она хотела снять противоречие между романтическими взорами детей в сторону Медвежьих скал и упёртостью взрослых. Она решилась и пошла, одна: мечтала разработать маршрут и потом водить по нему детей… Через две недели егеря обнаружили её на уступе скалы. Она сидела неподвижно и ни на что не реагировала, словно истукан. Те, кто видел её, говорили, что она утратила свой облик… в котором была любовь ко всем нам. Лицо её одеревенело, а в глазах застыл ужас. Она потеряла дар речи, и не проронила с тех пор ни слова… и ни слова не написала. Дэниел, я навещал её в клинике два года назад – у меня мурашки по коже. Она будто и сейчас видит то, с чем столкнулась тогда и что сделало её такой. Я не преувеличил, когда сказал: мурашки по коже. Я заглянул в её глаза, и меня взяла оторопь, потому что в них ожили, для меня ожили, другие глаза, те, что уничтожали меня в пещере. Я, простите… ссался, полгода ссался, я, Эндрю Фликбоу, лучший ученик школы, лучший забрасывальщик из трёхочковой зоны, лучший бегун на милю. Я тоже лежал в психушке. Меня вытаскивали изо всех сил: мой отец был тогда мэром города. Как видите, вытащили… Лео, Лео. Он фотографировал подступы к одной из пещер, когда к нам подкрался медведь. С криками мы бросились к проходу. Лео споткнулся и упал. Очевидно, это закон сущего: кто-то падает, а кому-то везёт, как ни горько это звучит. Истошные вопли Лео врезались в мозги ощущением смерти, и страх заставил меня пробираться вглубь. Мне казалось, я слышал медведя позади себя. Я искал узкие ходы, по которым он не смог бы преследовать меня… Все подумали, что я свихнулся из-за медведя и из-за Лео. И я не стал… Дэниел, вы первый, кто услышит правду. Через какое-то время – знаете, очень трудно определить время, когда ярд прохода отнимает у тебя на милю энергии, – через какое-то время я оказался в пещере. Включил фонарь (в движении я то включал, то выключал его: берёг батарейки). То, что я увидел и что испытал в те мгновения, трудно передать словами. Страх? Несомненно, страх… Но есть страх и страх. Какие-то наши страхи запечатлены на генном уровне. Дэниел, вы можете спорить со мной, но я убеждён, что страх получить штык в живот именно такого происхождения. Он передавался из поколения в поколение с тех времён, как наш далёкий предок выточил наконечник из камня и воткнул его в бок другому нашему предку. Другой пример. В люльке лежит младенец, над ним на паутинке зловещее восьминогое чудище, которое всем своим видом говорит ему: «Бойся меня». Налицо или, если угодно, на лице у ребёнка – приобретённый страх. Согласитесь, к четырнадцати годам мы в какой-то степени готовы к подобным страхам, и к первому, и ко второму. Но!.. Но во мне, как и в Терезе Брэнтон, не было защитного механизма, защитного рефлекса остаться самим собой в момент, когда я увидел то, что увидел. Почему, Дэниел? Ответьте, пожалуйста.
– Похоже, люди прежде никогда не сталкивались с тем, о чём вы говорите.
– Именно. Я увидел то, что человек не привык видеть. Видеть это – противоестественно для глаз человека, для его разума. Я включил фонарь: камни внизу и по стенам были облеплены какими-то наростами, странными, как будто телесной структуры. Это совсем не то, как если бы камни поросли мхом. В ту же самую секунду, как вы увидели их, вы не сомневаетесь, что они заняли камни, расположились на камнях, что эта пещера – их логово. И из этих наростов, из глазниц в них, смотрели глаза… они смотрели прямо на меня, все. Это не были глаза зверей. Это не были глаза людей. Это были глаза каких-то иных «людей». Говорю так, как я воспринял их тогда… Если на вас, угрожая всем своим видом, наступает медведь, в вас возникает страх. И своей кожей, и умом вы понимаете, что медведь будет терзать вас… На меня смотрели те глаза, и я лишь успел понять, что во мне сейчас не останется меня, не останется того, что называется личностью. Я успел понять, что во мне не остаётся воли. Во мне не осталось даже крика, я не смог защитить себя криком. Всё, что осталось от меня, – это дрожь испражняющегося тела. Дэниел, рядом с вами идёт человек, личность, и трудно представить себе, что в те мгновения он был дрожью куска плоти, который покидали все представления, накопившиеся за четырнадцать лет. Они покидали его так же легко, без сопротивления, как его покидали испражнения. Меня спасло то, чего мы привыкли бояться, – тьма. Сели батарейки. Что точно произошло потом, я не знаю, не помню. Осталось ощущение тряски во всём теле и движение, на четвереньках, в полной тьме. Это ощущение ещё долго оживало во мне, возвращалось в ночных кошмарах – безумное движение на четвереньках в полной тьме… То, что в пещере произошло с моим сознанием и засело в нём, для себя я называю боязнью несуществующих глаз. Думаю, со мной, с Терезой Брэнтон, с кем-то другим (кто его знает) человечество обрело ещё одну разновидность страхов… Вы, как и многие другие, войдёте в пещеру, страшась, допустим, замкнутого пространства или летучих мышей. Вы боитесь летучих мышей, Дэниел?
– Не знаю, пожалуй, нет. Боюсь змей. Не люблю пещеры из-за этих тварей. В школьные годы не раз приходилось бывать в них. Впихивал себя внутрь, только чтобы не прослыть слабаком, но всякий раз с дерьмовым чувством: вдруг из темноты, из какой-нибудь щели – змея. Честно говоря, даже не знаю, откуда это во мне: ни разу не натыкался в пещере на змей. Может, бабушка страху нагнала.
– Я войду в пещеру, если заставят обстоятельства (теперь, если только заставят обстоятельства), с боязнью несуществующих глаз (я-то знаю, что они существуют). И этот страх во мне пожизненно… Но, как говорится, не всё так грустно, как может показаться. Из той пещеры я вынес одно знание со знаком «плюс», которое несу с собой по жизни. Говорю «знание» с некоторой долей условности. Скорее уверенность, нежели знание. Суть этого знания в том, что всё-таки – как бы ни были прочны стены трёхмерного измерения – существует другой мир, со своей жизнью, со своими глазами. И он ближе, чем мы думаем, когда наблюдаем вселенную в телескоп. Вот, Дэниел, мы с вами и подошли к искомому объекту. Год назад я и двое моих коллег лазали – где бы вы думали? – по Медвежьим скалам. А, так сказать, привела нас в то злополучное для меня место траектория исчезновения, точнее, смоделированное продолжение этой траектории. Сообщи вы мне вчера, что вы астроном, физик или математик, я бы и разговаривать с вами не стал, не то, что встречаться: а вдруг, чем чёрт не шутит, на карту было бы поставлено первенство открытия. Но вам, как сугубому гуманитарию и внуку Дэнби Буштунца, чуть-чуть приоткрою завесу тайны. Что это, траектория исчезновения? Ответ в названии. Это след в космосе, который остаётся после прохождения так называемого импульса вечности. Импульс вечности так мал, что его невозможно наблюдать, и так велик по своим физическим параметрам (плотность, гравитация, скорость), что на своём пути он поглощает всё, в том числе свет – всё исчезает. Отсюда – траектория исчезновения.
– Простите, Эндрю, я перебью вас.
– Прошу.
– У меня вопрос. Импульсы вечности как-то связаны с чёрными дырами? Они не из чёрных дыр исходят?
Эндрю усмехнулся.
– Было бы самым удобным объяснением полагать импульсы вечности, так сказать, брызгами чёрных дыр. Но такая гипотеза в корне противоречила бы научным знаниям (на сегодняшний день мизерным, но всё же) о свойствах чёрных дыр. Так вот, прослеживая траектории исчезновения, мы заметили, что они обрываются… обрываются без видимых на то причин и не оставляя при этом распознаваемых последствий. Имею в виду неразлучную парочку: столкновение – взрыв. Естественно, возникает вопрос: куда девается импульс вечности? Это ещё один капитальный вопрос наряду с вопросом, откуда он берётся. Итак, возвращаемся на Медвежьи скалы. Одна из траекторий исчезновения (её просчитанное продолжение) указывала на то, что импульс вечности, который и оставил за собой этот след образовавшейся пустоты, должен был встретиться с Землёй, с неминуемыми катастрофическими последствиями. Наиболее вероятная зона встречи – район Медвежьих скал. Смотрите, Дэниел: импульс вечности как бы прекращает своё существование. Об этом говорит то, что след, оставленный им (траектория исчезновения), обрывается. Столкновения не происходит. Что же искать? Принимая во внимание расстояние и время, в добавление к сказанному, отвечаю: ничего… или подтверждение выдвинутой мной гипотезы, а значит, следы исчезнувшего импульса вечности.
