Тем не менее, и после, уже в описании киевской монашеской жизни Феодосия, тема одежды так или иначе неоднократно возникает в ЖФ. Непосредственнее и полнее всего она обозначена в связи с самим Феодосием, в отрывке о его смирении и кротости, о подражании Христу.
А одежа его бе свита власяна остра на теле, извьну же на ней и ина свита. И та же вельми худа сущи, и тоже сего ради възволочааше на ся, ако да не явитися власяници сущи на неи. О сей одежи худеи мнози несъмысльнии ругахуся ему, укаряюще его. (42г–43а) [558]
Но так поступали «несъмысльнии». Люди же разумные и благочестивые — и об этом составитель жития находит нужным сообщить непосредственно перед описанием смерти Феодосия («И уже на конець жития прешедъ…» [62а]) —
не бо его честяху честьныихъ ради портъ, или светьлыя одежа […], но чистаго его ради жития и светьлыя душа […] Козьлины бо тому беахуть, яко многоценьная и светьлая одежа, власяниця же, яко се честьная и цесарьская багъряниця, и тако, темь величаяся, ходяше и житиемь богугодьно поживъ. (61г–62а).
А сам Феодосий, прощаясь с братией, отдавая последние распоряжения и утешая собравшихся, уже со смертного одра обращается с единственной просьбой–заклинанием о себе, имеющей для него, очевидно, особое значение:
И о семь же молю вы и заклинаю: да въ ней же есмь одежи ныне, въ той да положите мя тако въ пещере, идеже постьныя дьни пребываахъ, ниже омывайте убогаго моего тела… (63в).
Впрочем, и в ряде других эпизодов ЖФ нельзя не заметить особой выделенности этой темы, хотя она может внешне растворяться среди других тем или даже заимствоваться из других источников. Так, когда братия возросла числом и с трудом помещалась в церкви, Феодосий, утешая ее, пучал чернецов словами Господа:
Не пeцетеся, чьто пиемъ, или что емъ, или въ что облечемъся: весть бо отець вашь небесьный, яко требуеть вься си… (37а).
Желавшего стать монахом Феодосий постригал не сразу, но давал ему пожить в монастыре и при этом «повелеваше ему въ своей одежи ходити» (37в), пока тот не привыкал к монастырскому уставу. Лишь после этого он «облечашети и въ мьнишьскую одежю» (37в). Также только после испытания новопосвященного во всех службах Феодосий «оболочашети и́ въ мантию» (37г), ср. выше об облегчении, которое испытал он сам, надев монашескую одежду. Обходя кельи своих учеников, Феодосий, если находил у кого, «ли брашьно сънедьно, ли одежею лише уставьныя одежа, или от имения чьто, сия въземъ, въ пещь въметаше…» (49а). Когда же он видел нищего или калеку, или скорбящего, или «въ одежи худе» (51а), то очень печалился о нем, жалел и проходил мимо со слезами. Можно думать, что это отношение Феодосия к одежде, будучи безусловно его индивидуальным достоянием и плодом глубоких раздумий, в той или иной степени не было исключительным явлением даже и в той же самой Печерской обители [559].
Прежде чем расстаться с темой одежды, необходимо сделать несколько замечаний общего характера. Безрелигиозному сознанию, и даже религиозному, но лишенному аскетического пафоса и равнодушному к тому, как строится человеком его отношение с вещью, весь «казус» одежды в ЖФ может показаться неумеренным преувеличением некоей элементарной бытовой ситуации, свидетельством неумения идти на разумный компромисс и, напротив, стремления к максималистским, сутью дела не вызванным и, следовательно, ничем серьезным не оправданным решениям, признаком несговорчивости, излишнего педантизма, при случае обнаруживающего почти агрессивность, угрозы «естественным» человеческим отношениям, нарушаемым готовностью идти до конца из–за пустяка («единого аза ради»). В самом деле, по внешности все началось именно с одежды. Из–за нее возникла первая серьезная трещина в отношениях между сыном и родителями, из–за упорства сына в вопросе об одежде позже отношения с матерью стали тяжелыми для обеих сторон, а для Феодосия практически невыносимыми, он вынужден был бежать из дома, и семья разрушилась. Возникает соблазн думать, что Феодосий мог бы достигнуть своих целей и «датися Богу» проще, без той остроты, драматизма, болезненности, которые характеризовали его отношения с матерью. Представляется, что, каковы бы ни были социальные амбиции матери и ее планы относительно будущего ее сына, она примирилась бы и с тем, что мальчик Феодосий избегает шумных игр со сверстниками, и с тем, что в его жизни такое место занимает чтение божественных книг. Но вот с «худыми ризами» сына она не могла примириться никак, потому что они как раз и были той самой горячей точкой отношений между нею и ее сыном, которая всегда была перед глазами («колола глаза») — ее и всех окружающих («других») — и которую нельзя было ни на минуту забыть. Можно думать, что мать догадывалась, предчувствовала, что за этой внешней «неблаголепностью» сына лежит что–то более важное и основоположное, но оно было дальше, глубже, потаеннее, до поры скрыто от людей, и поэтому с ним еще можно было как–то мириться, хотя именно оно должно было отнять у матери сына. Но «внешнее», при котором сын еще оставался с матерью, жгло ее душу внутренним пламенем, делало ее состояние непереносимым и толкало ее на путь, который привел к расставанию с сыном, к потере его.
«Внешнее» приобретает такую силу и вызывает столь далеко идущие последствия только в том случае, когда оно является принадлежностью семиотического пространства. Именно с такой ситуацией приходится сталкиваться и в данном случае. Одежда сына была для матери знаком, нарочито, с умыслом, в противовес «норме» эксплуатирумым им как бы «назло» ей. Вероятно, матери казалось, что она требует от сына совсем немного — не каких–то крайностей, не чего–то максимального, а обычного, принятого в том кругу, к которому они принадлежат, «среднего», одним словом, нормы, чтобы все было как у всех (по крайней мере, чтобы отклонение от нормы не было столь разительным, что бы оно воспринималось вовсе как вызов). Однако ведь и для Феодосия одежда тоже была знаком (и тут он верный ученик своей матери), но еще и знаменем. Воз, поставленный перед лошадью, — символ бессмыслицы. Но место знамени всегда впереди: оно ведет, придает смысл движению, объявляет этот смысл прежде, чем он достигнут. Знамя не только не скрывают, но делают все, чтобы явить его, — и не только и, вероятно, не столько себе и «своим», сколько «внешним». В этот начальный момент «воздвижения» и «явления» знамени оно важнее, чем то, знаком чего оно выступает. Именно эта ситуация, как можно думать, и объясняет главное в «казусе одежды» в жизни Феодосия и его роль в тексте ЖФ.
Но есть и другие аспекты этой темы. Один из важнейших среди них определяется старой мифопоэтической идеей о связи человека и Вселенной, микрокосма и макрокосма через некий единый план творения, объясняющий изоморфизм двух этих миров. Из этой общей идеи вытекает другая — о грани, отделяющей человека от Вселенной, о той сфере, в которой происходит их взаимодействие в положительном (контакты, обмен) и отрицательном (предохранение, защита, гарантия безопасности) планах. Главные «участники» этой промежуточной зоны, принадлежащие и миру и человеку, — питье, еда и одежда (ср. уже цитированное последнее поучение Феодосия перед смертью, воспроизводящее завет Иисуса Христа: «Не пьцете- ся, чьто пиемъ или что емъ, или въ что облечемъся…»). Основная функция питья и еды — поддерживать человека изнутри. Основная функция одежды — охранять его извне, окружая (как бы огораживая) человека, его тело и тем самым обозначая место его в мире, выделяя его в нем. Русское языковое сознание придает одежде особую, можно сказать, исключительную значимость. Внутренняя форма слова связывает одежду — др. — русск. о–дежа (*o–ded–ia): о- дети — с обозначением одного из самых основных космологических действий, кодируемых и.-евр. *dhe- — "ставить", "класть", "утверждать к бытию". Этот «тетический» глагол имеет своими объектами мир, небо, солнце, месяц, звезды, человека, закон, имя, социальные установления и т. п. и своим субъектом — демиурга, творца. Одеть — значит поставить вокруг человека нечто, что и выделяет и охраняет его, знак и покров. Одежда и воплощает как раз это знаковое и охраняющее человека со всех сторон нечто, наиболее близкое к человеку [560], непосредственно облекающее его тело, плоть, почти неотъемлемое от человека. «Одёжа» обозначает материальную опору человека, подобно тому как однокоренное «надёжа» (ср. «надежа» — 37б, 49а, 50б, 53б, 55б, 61б и др. и синонимичность на–деть: о–деть), из *na–ded–ia (*nа- dhe-), обозначает опору духа, устремленного в будущее. Впрочем, и одежда может быть захвачена сферой духовного и усвоена ею, если она соотнесена с иными, более высокими смыслами.
Но для этого нужен выбор. Есть одежда и одежда — «одежа светьла и славьна» [561] и «одежа худа и бедьна» (видимо, и «темьна и неславьна», неприметна как противоположность светлой и славной одежде). Первая знак нормы, социального престижа, того, как надо, как полагается. Вторая отсылает к «худым ризам» Иисуса Христа, к его отказу от социально престижного, к его смирению и «убожению», и именно эта «одежа худа» становится знаком духовного выбора, новой нравственности. Диалог матери и сына в этом отношении очень показателен — тем более, что он серьезен, мать любяща, сын смиренен, и оба они надеются убедить друг друга:
