Общительный и жизнерадостный Леонид Ильич любил собирать у себя компании. Одиночество ненавидел.
Чазов был поражен, когда Брежнев ему позвонил:
– Ты что завтра вечером делаешь? Я хотел бы тебя пригласить на дачу. Соберутся друзья, отметим мое рождение.
Чазов даже растерялся, настолько неожиданным было приглашение генерального секретаря. На даче в Заречье собрались Андропов, Устинов, Цинев, Цуканов, министр гражданской авиации Бугаев, начальник Девятого управления КГБ Антонов… Брежнев много шутил, оказался хорошим рассказчиком.
«Был он общителен, контактен, любил шутку, острое, меткое слово, да и сам умел пошутить, особенно во время застолий, – писал второй секретарь ЦК Грузии Петр Александрович Родионов. – Мог вдруг разоткровенничаться. Насчет того, например, как тяжело ему носить „шапку Мономаха“, что в голове под этой шапкой и ночью прокручивается все, над чем приходится думать днем. А думать приходится ой как много и о многом!»
Он был сентиментален. Любил вспомнить молодость.
«Мог и удивить, – вспоминал академик Георгий Аркадьевич Арбатов. – Так, когда бывал в настроении, особенно во время застолья (от рюмки, пока был здоров, не отказывался, хотя меру, насколько я могу судить, знал, во всяком случае на склоне лет), вдруг начинал декламировать стихи.
Знал наизусть длинную поэму «Сакья Муни» Мережковского, немало стихотворений Есенина. В молодости Брежнев (об этом он как-то при мне рассказал сам) участвовал в самодеятельной «Синей блузе», мечтал стать актером. Известная способность к игре, к актерству (боюсь назвать это артистичностью) в нем была. Я иногда замечал, как он «играл» (надо сказать, неплохо) во время встреч с иностранцами».
Под настроение Леонид Ильич иногда даже читал стихи собственного сочинения.
«Запомнилась „Баллада о комиссаре“, – писал Георгий Смирнов, – написанная в духе рапповского романтизма и рассказывающая о гибели комиссара на трибуне перед мятежным полком».
Он был готов сделать благодеяние. Например, вступился за главного режиссера театра на Таганке Юрия Любимова – правда, не по собственной инициативе, а с подачи своего референта Евгения Матвеевича Самотейкина. Брежнев позвонил первому секретарю Московского горкома Виктору Гришину, велел отменить решение о снятии Любимова с должности. И был очень доволен, когда Юрий Петрович поставил трогательный спектакль «А зори здесь тихие» по повести Бориса Васильева. При упоминании об этом спектакле Брежнев мог прослезиться…
Леониду Ильичу показали замечательный фильм «Белорусский вокзал», который тоже не выпускали на экран. Брежнев растрогался, и ленту увидели зрители.
Выдающийся артист Аркадий Исаакович Райкин старался утверждать свои программы в Москве, где к нему лучше относились. Ленинградское идеологическое начальство, еще более темное, чем столичное, его просто преследовало.
Райкин познакомился с Брежневым еще до войны в Днепропетровске, и это единственное, что спасало замечательного артиста. Брежнев дал Райкину вторую квартиру в столице, а когда артист попросил перевести его театр в Москву, тут же решил этот вопрос. Ему выделили здание кинотеатра «Таджикистан» в Марьиной Роще. Но уже тяжелобольной Аркадий Райкин играл в новом здании всего несколько месяцев.
Леонид Ильич охотно помогал в житейских делах. Не обижался, когда его просили о квартире. Напротив, немедленно давал указание и требовал, чтобы ему доложили об исполнении.
– Но добрым Брежнева назвать нельзя, – говорил мне Леонид Замятин, хорошо его знавший, – он был хитрым и коварным. Хотя разговаривать с ним было легко, он производил впечатление отца родного, которому хочется открыть душу. Но меня предупредили, что делать этого не стоит.
Поначалу Леонид Ильич довольно трезво оценивал свои возможности руководителя государства.
Записи Брежнева, которые он делал с военных пор (дневником их не назовешь), свидетельствуют о бедности духовного мира. Он помечал, сколько плавал в бассейне, какой у него вес, какие процедуры ему прописали…
Брежнев встал во главе государства, совершенно не думая о том, что именно он собирается делать. Никакой программы у него не было. Но огромная власть, которая оказалась у него в руках, и колоссальная ответственность, которая легла на его плечи, изменили Леонида Ильича. Он не мог позволить себе рискованных шагов, не спешил, советовался со специалистами. Он признавал, что чего-то не знает, и хотел разобраться. Он был вполне здравомыслящим человеком, но, к сожалению, без образования и кругозора.
Идеи Брежнева, по словам Александра Бовина, были простые: нужно сделать так, чтобы люди лучше жили, и надо их избавить от страха войны. И ему кое-что удалось сделать. 1960-е годы были временем подъема уровня жизни.
Леонид Ильич поддавался влиянию.
В 1970 году диссидента-биохимика Жореса Медведева отправили в психиатрическую клинику. Бовин сказал Брежневу, что сделана глупость.
Брежнев тут же нажал на пульте селектора кнопку и соединился с председателем КГБ Андроповым:
– Это ты дал команду по Медведеву?
Андропов был готов к ответу:
– Нет, это управление перестаралось. Мне уже звонили из Академии наук. Я разберусь.
Жореса Медведева выпустили.
Леонид Ильич избегал дискуссий на сложные теоретические и идеологические темы. Просил не изображать его теоретиком:
– Все равно никто не поверит, что я читал Маркса.
Такая необычная откровенность нравилась. Мало кто думал, что эти слова свидетельствовали об ограниченности руководителя страны, его неспособности к стратегическому планированию, видению будущего.
Однажды, уже в более поздние годы, Брежнев, прочитав написанную за него статью, с сомнением заметил:
– А не слишком ли статья теоретична, я ведь не ученый, а политик?
Черненко тут же успокоил генерального:
– Ничего, Леонид Ильич, увидите – по этой статье десятки наших ученых сразу начнут сочинять свои диссертации!
К работе над собственными выступениями Брежнев относился очень серьезно. Придавал любой своей речи большое значение. За несколько лет сложилась группа партийных интеллектуалов, которая годами работала на Брежнева. Однажды кто-то из них ядовито заметил:
– Речи все лучше и лучше, а ситуация в стране все хуже и хуже.
При подготовке материалов к съездам, пленумам иногда разгорались споры. Но тон задавали не члены политбюро, не секретари ЦК. Они сидели и молчали, в серьезную драку не вступали. А спорили – в том числе с Брежневым – его помощник Александров, Вадим Загладин, Александр Бовин, Николай Иноземцев, Георгий Арбатов. Споры были настоящие. Чутье у Брежнева было отменное. Как-то написал Бовин раздел, связанный с демократией. Прочитал вслух. Брежнев твердо сказал:
