…Дни первой половины августа. Уже нет испепеляющей жары. Солнце стало словно добрее. Да и то сказать, вокруг уже не степь — выгоревшая, опаленная, а тянущиеся вперемешку с полями густолиственные леса — березняк, осинник, орешник. Чем дальше мы идем, тем леса гуще. Солнечным полднем переходим вброд реку Неруссу — приток Десны. За нею открылись места высокие, сухие, лес здесь чистый, почти без кустарника, просматривается далеко, старые березы, освещенные процеженным сквозь листву, но не потерявшим силы светом дня, высятся, словно сказочные, белые с чернью колонны, вокруг которых на зеленом ковре травы рассыпаны золотые блики солнца. С проезжей, накатанной дороги, на которой еще заметны следы шин немецких грузовиков, мы свернули. Идем, глухими, полузаросшими лесными проселками и просеками, по которым наши орудийные упряжки и обозные повозки пробираются не без труда. По пути часто попадаются следы партизанской войны: то остов спаленного немецкого грузовика, уже зарастающий разнотравьем, то проржавевшие останки мотоцикла, а иной раз и березовый крест белеет в сторонке от колеи — по каким-то причинам немцы угробленного партизанами своего камрада не довезли до солдатского кладбища, закопали в лесу.
Идем на запад. Идем путями сорок первого года, по которым отходили наши войска, отбиваясь от наседавшего врага. Память сорок первого… То и дело встает она перед нашими глазами, встает зримо, вещественно. Вот переходим лесную речку, на противоположном, западном берегу которой золотистая песчаная отмель. А в песке, глубоко замытые в него уже не одним минувшим половодьем, чернеют останки тесно сбившихся один к одному наших грузовиков-полуторок: от дощатых бортов ничего не осталось, кабины без стекол, выщербленными радиаторами машины устремлены к реке, навстречу нам, возвращающейся своей армии. Долго же они нас ждали, два года…
А вот еще память сорок первого: уже дальше, в лесу, на широкой просеке. Впритирку почти одна к другой, местами в несколько рядов, стоят десятки, сотни автомобилей — грузовики, санитарные фургоны, походные кухни, еще какие-то машины, назначение которых и угадать трудно: сквозь все это густо проросла трава, поднялся кустарник, а кое-где даже молодые деревца, из кузовов и окон кабин, сквозь обшивку фургонов, от которой остались только клочья, выглядывают зеленые ветви. Огромное, концов не видать, кладбище автомашин… Видимо, какие-то наши армейские тылы отходили здесь, да так тут и остались. Можно представить, как все это было в тяжкое лето сорок первого. Отступление целых армий, дороги перерезаны, свернули в лес, двигались, пока было можно…
Молча проходим мимо. Хочется остановиться, снять пилотку, подумать о тех, кто был на этих машинах. Каковы их судьбы? Кто выбрался через фронт к своим, кто разыскал партизан, кто угодил в плен, а кто и остался здесь… Машины — свидетели немые… Вот сейчас мы проходим мимо крытой машины, покраска кузова осыпалась, выцвела, но еще можно различить красный крест, в нем несколько пробоин. Какой-то гитлеровец стрелял по красному кресту. А там, в машине, были наши раненые. Неужели их убийцу не найдет справедливая пуля?
Два года назад, лето сорок первого…
А теперь мы идем вперед, на запад, и колонны врага уходят от нас, и его машины остаются на нашей земле — радиаторами на запад.
Все глубже в лес… Брянск где-то северо-западнее. Примерно в направлении его мы и идем. Он еще у немцев. Может быть, на нашу долю выпадет освобождать его?
…Идем чащей по затравеневшей, извилистой, узкой лесной дороге. А из гущи леса, лавируя меж березами, навстречу нам медленно движутся повозки, загруженные узлами и мешками, поверху сидят маленькие ребятишки, те, что постарше, и женщины бредут следом, а рядом с повозками, держа вожжи в руках, шагают старики. Весь этот обоз выходит к дороге, останавливается, пропуская нашу колонну. Старики и женщины радостно глядят на нас, ребятишки с любопытством таращат глаза. Подхожу к головной повозке, которой правит седобородый дед в немецком мундире без погон и нашивок и наполовину без пуговиц. Мундир подпоясан крученой опояской, за которую заткнут топор, на голове деда — видавший виды, весь в морщинах, рыжий кожаный картуз, наверное, он служит владельцу уже много десятков лет. В ответ на мое приветствие дед, переложив вожжи в одну руку и приподняв картуз, говорит, сияя:
— Сподобились мы наконец-то! А то ведь едем и не знаем: близко вы уже али нет? Мы еще издали приметили — войско по дороге идет. А какое? За деревьями-то как надо не разглядишь. Может, еще и немцы какие? Нет, свои! Только вот с погонами вы — чудно!
— Откуда едете, дедушка?
— От партизан. У нас вся деревня к ним ушла, они сами нас упредили: каратели идут, все жечь будут и всех убивать. Ну куда нам деваться? Одно спасение — в лес. Вот так и мыкаемся на колесах, чисто цыгане. С прошлого года так.
— А как же зимой, с ребятишками?
— В чащобе, в землянках пересидели. Семейный лагерь называется. А теперь, как немец уходить стал, — говорят, под Курском его сильно побили? — нам командир партизанский объявил: «Езжайте домой! Наша армия пришла!» Ну, мы и поехали…
— Далеко вам до дома?
— Километров с двадцать, ежели по этой дороге. Деревня Григорьевка. Не проходили?
— Не попадалась…
— А она в стороночке, где речка Навля поворот делает.
— Нет, мы другим маршрутом шли.
— Цела ли наша деревня, нет ли… — озабоченно вздыхает старик. — Может, цела? — спрашивает с надеждой, словно я могу его успокоить. — Разное говорят. Так ведь если и цела оставалась… Слышно, он, как уходит, все палит, — значит, раз не ему, так чтобы и не нам.
— Не успевает он все сжечь, отступает быстро, — стараюсь я обнадежить старика.
— Ну, дай вам бог! — говорит он на прощание. — С победой, значит, и чтоб живыми…
Колонна уже прошла, старик забирает вожжи в обе руки:
— Но, милаи! — и выводит повозку на дорогу. А я убыстряю шаг — догнать своих.
Пройдя еще немного по заросшему проселку, сворачиваем. Никакой дороги нет, кругом высокий сосняк. Идем по азимуту — Берестов сам ведет колонну полка, все время сверяя карту с компасом. Повозки, пушки, кухни оставлены позади, они догонят нас потом, когда выяснится, каким путем им удобнее будет проехать. А пока что вперед идет только пехота, минометчики с небольшим запасом мин да рота противотанковых ружей, на тот случай, если выйдем на открытое место, где могут и танки появиться, — здесь, в лесу, они нам не страшны.
Идем час, два, три… Кругом все тот же дремучий Брянский лес. Сосняк сменяется ельником, ельник — березняком, орешником; кусты и деревья временами сдвигаются настолько, что меж ними становится трудно продираться. Берестов все чаще останавливается, чтобы проверить направление по компасу, — карта сейчас уже ничем помочь не может: ориентиров в лесу, стеной стоящем вокруг, никаких. То ли дело в степи: видно далеко, все приметы местности — перед глазами, легко определиться, где находишься, что впереди, правильно ли идешь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
