одну. Как известно, все от аппетита и остатков совести зависит. Так, как же достучаться до нее с этим пожеланием? Видимо, никак, а у Юлы странно так и не заросший младенческий родничок выпирает и не позволяет дать кому-то сдачи, чтобы гадам неповадно было ее терзать. Кому? Тому, кто больше всех этого желает:
«Например… Например… Например?»,
а впрочем, это и не важно, ведь большего романтика среди ныне здравствующих, чем моя старшая сестра, надо только поискать. И, между прочим, не уверена, что сыщется подходящая хотя бы в первом приближении кандидатура на роль простофили, каковой является наша Юля.
— Они не длинные, кура.
Я просто перестала стричься и решила образ обновить, перейдя на что-то более изящное, симпатичное и нравящееся. Нравящееся всем мужчинам:
«Например… Например… Например? Господи, какая ерунда, гендерная предубежденность, девчачья ветреность и кукольная красота!».
— Ты ведь поняла, что я хотела сказать. Зачем нудишь и делаешь замечания? Что с тобой?
— Не знаешь? Не знаешь, да? — приподнимаюсь и отклеиваюсь от груди сестры, к которой прислонилась, чтобы расслабиться и почувствовать теплоту родного тела.
— Тонечка-Тонечка-Тонечка…
— Замолчи! — пищу и отползаю от нее, протирая задницей покрывало, которым застелена моя кровать.
— Тише! — Юла приставляет палец к носу и делает мне знак уменьшить громкость, в идеале — замолчать, конечно.
— Все кончено, кончено, кончено, — сучу ногами, усаживаясь в изголовье кровати, а пристроив наконец-то попу, быстренько подтягиваю их к себе, согнув в коленях.
— Ничего не кончено! — отрицательно мотает головой.
— Легко сказать, — бурчу. — Подумаешь, да? Ничего не случилось, да? Все хорошо, да?
— Нет, не легко и не хорошо. Но зачем так убиваться, если в скором времени все разрешится? Мы ведь сделали так, как порекомендовали и назначили.
— Мы что, ребенка лечим?
— Тонь, перестань язвить!
По ее недалекому разумению все хорошо и до тошноты стабильно. А по мне — царит провал и здравствовать желает полное фиаско! И на сегодняшний момент на кону стоит деловая репутация — моя, конечно, и в довесок, магазина; послевкусие или чертов осадок от того, что было. Что еще? Длинная клиентская память, которую ластиком не стереть, и маркером не зачеркнуть по чьему-либо назначению или настоятельной рекомендации. До сих пор перед глазами маячат «водолазы» в белоснежных комбинезонах, снующие между витрин с выпечкой и шоколадом. Не знаю, как смогу забыть такое. Для меня это было настоящее насилие. Эти проверяющие надругались над моим магазином, они пытали «Шоколадницу», засовывая ватные палочки туда, где ни разу не было солнечного луча. Произвол и грубость! А уж откровения этого… Кого?
«Да идиота, черт бы его подрал!» — шиплю эпитет про себя, пытаясь запихнуть нецензурщину подальше, в забытые, побитые склерозом мозговые закрома.
Признания Велихова просто вывели меня из себя!
— Что лично тебя связывает с этим местом? Что? — прищуриваюсь и устраиваю старшей почти допрос с пристрастием. — Ты знаешь название. Знаешь, сколько человек работают, какую продукцию мы там реализуем, а иногда и производим. Наверное, в курсе про контракты. И-и-и, — распахиваю глаза, — на этом все! Все, Юля. Вот твой потолок. Ты совладелица, но только на бумаге. А за все фактически отвечаю я.
И, конечно, Велихов! Теперь даже не знаю, как его назвать. Не поворачивается язык ввернуть какую-нибудь шутку или вспомнить смешное прозвище, которым мы его по детству называли. Все, что произошло, исключительно из-за него. Никаких сомнений!
— Цыпа?
— Не трогай меня, — зачем-то выставляю руку перед собой, словно отталкиваю совсем не приближающуюся Юлю от себя.
— На тебя больно смотреть, — изображает жалость, излучая уныние и чертово сочувствие.
— Не смотри.
Всего делов-то! Господи, да в самом деле!
— Родители волнуются.
— И выбрали тебя парламентером, да?
— Причем тут это? — она все-таки подсаживается ко мне, легко толкает в бок и укладывается головой мне на плечо.
— Слезь с меня, — дергаюсь.
— Ай! — вскрикивает Юля. — Больно же, — скулит, но не сдается, — злючка-дрючка.
Да-а-а-а! Им все хиханьки, да хаханьки. А мне погребение, к тому же заживо и при свете дня. Вся улица следила за тем, как люди в белых мантиях выносили ящики с пробами, как я провожала их карету, как собачьими глазами наблюдала за тем, что вообще происходило. Меня убили и расчленили тогда — пять дней назад!
— Отец тебя боится, Ния, — Юлька прыскает.
Отлично! Значит, уважает. Похоже, я своего наконец-таки добилась.
— С чего бы? — задаю вопрос, как будто бы ничего не соображая.
— Не догоняешь?
— Нет, — плечами пожимаю.
— А мама чересчур переживает.
— За него, что ли?
— За всех, конечно.
— Юль, хочу тебе напомнить, что я здесь живу и с нашей влюбленной парочкой встречаюсь три, а то и четыре раза в день. Хоть убей меня, но я не вижу трясущихся коленей папы и слезами увлажненных глаз тревожащейся мамы. Острот, конечно же, прибавилось и еще вот это:
«Циклоп, как там производственные дела?».
Что он имеет в виду, когда такое спрашивает? А?
— Поговори с ними.
Такое впечатление, что родителям нужна психологическая помощь от младшей дочери. Что-то я ничегошеньки не понимаю. У кого проблемы, у кого кризис и огромная дыра в душе, и кто с кем, в конце концов, должен идти на контакт и транслировать сочувствие и прощение?
— Мне сделать вид, что все нормально, чтобы не расстраивать подопечных? — обращаюсь к ней лицом. — Неполадки в раю? Отец идет на рекорд?
— Что ты имеешь в виду?
— Проехали!
— Вот о чем я и говорю, — выставляет указательный палец мне под нос. — Несгибаемая Ния!
— Интернационал и женщина с веслом? — отмахиваюсь от ее указки.
— Амазонка, феминистка и мужененавистница, — прыскает сестра.
— Да уж, я не вселенская скорбь или тургеневская барышня. Твоей задуренности, кура, нам, что называется, за глаза.
— Просто расскажи, что ты чувствуешь. Не сиди в комнате, выходи хоть иногда.
— … — не знаю, что сказать, поэтому демонстративно поджимаю губы и подкатываю глаза.
— Да! Поговори! Вылези из своей
