Миссис Надд, казалось, все понимала. По ее мнению, такие вот люди сами себя губят. Одного она такого знала. Работал с утра до ночи, делал деньги. Разорил своих компаньонов, предал друзей, разбил сердце любимой жене и обожаемым деткам, а когда нажил миллионы, отправился однажды воскресным днем к себе в контору и выбросился из окна.
Партия Хартли в повествовании о свинье была посвящена большущей щуке, которую он поймал в тот день, а Ренди вступал в рассказ лишь под самый конец. Той весной Ренди выгнали из колледжа. Он и шестеро его друзей пришли на лекцию о социализме, и один из них запустил в докладчика грейпфрутом. Ренди и остальные отказались назвать того, кто это сделал, и их исключили всех семерых. Мистер и миссис Надд огорчились, но поведением сына были довольны. В конечном счете благодаря этой истории Ренди ощутил себя почти знаменитостью, и это лишь прибавило ему чувства собственного достоинства, которого ему и так было не занимать. Оттого что его исключили из колледжа и с осени он собирался служить в Бостоне, он ощущал свое превосходство над другими.
Рассказ начал обретать многозначительность лишь через год после несчастного случая со свиньей, и даже за этот короткий срок в нем произошли некоторые изменения. Партия Эстер слегка изменилась в пользу Рассела. Она теперь вторгалась в партии других, чтобы лишний раз его расхвалить.
— Каким же ты был молодцом, Рассел! Откуда это ты научился вязать скользящий узел? Господи, да если б не Рассел, свинья по сей день оставалась бы в колодце.
Год назад Эстер и Рассел несколько раз поцеловались, но решили, что, даже если влюбятся друг в друга, пожениться им нельзя. Он никогда не уедет из Мэйкбита. А она там жить не сможет. Все это они обсудили тем летом, во время тенниса, когда поцелуи Эстер, как и она сама, были искренни и целомудренны. Следующим летом она жаждала лишиться невинности — не меньше, чем перед тем — лишнего веса. Что-то произошло той зимой, из-за чего она стала стыдиться своей неопытности, но что именно — Рассел так и не узнал.
Когда они оставались одни, она говорила о сексе. Рассел полагал, что ее целомудрие следует свято беречь, и не он, а она сделала первый шаг, но потом он быстро потерял голову и по черной лестнице поднялся к ней в комнату. Они стали любовниками и, однако, продолжали говорить, что пожениться им нельзя, а недолговечность их отношений, казалось, не имела значения, словно, как а все прочее, была осиянна этим непорочным и преходящим временем года. Эстер желала заниматься любовью только в собственной постели, ее комната была расположена очень удобно: близко к черной лестнице, и Рассел запросто проскальзывал туда незамеченным. Оказалось, в комнате, как и всюду в доме, все просто, по-бивачному. Дощатые стены потемнели и пахнут сосной, к ним кнопками прикреплены репродукция одной из картин Дега и фотография деревеньки Церматт в швейцарских Альпах, а матрац комковатый, и в эти летние ночи, когда об оконные сетки, гудя, ударялись майские жуки, и стены старого дома не успевали остыть от летнего зноя, и жарко пахло светло-каштановыми волосами Эстер, Рассел обхватывал руками всю ее, такую славную, тоненькую, и счастлив был безмерно.
Они опасались, что все про них узнают и им несдобровать. Эстер ни о чем не жалела, только не представляла себе, чем все кончится. Изо дня в день они ждали грозы, но, к их недоумению, гроза так и не разразилась. И однажды ночью Эстер решила, что, должно быть, все про них знают, но понимают и сочувствуют. При мысли, что родители так молоды душою и способны понять непорочность и естественность их страсти, Эстер заплакала.
— Ведь правда, они замечательные, милый? — сказала она Расселу. — Ты когда-нибудь видел, таких замечательных людей? Ведь они воспитаны в такой строгости, и все их друзья такие старомодные, ограниченные, ну разве не замечательно, что они поняли?
Рассел соглашался. Да, видно, они сумели пренебречь условностями ради чего-то более значительного, и он стал их уважать больше прежнего. Но оба они, и Эстер и Рассел, конечно же, ошибались. Никто не заговаривал с ними об их встречах просто потому, что никто про них так и не узнал. Мистеру и миссис Надд ничего подобного и в голову не приходило.
Прошлой осенью Джоун неожиданно вышла замуж и уехала в Миннеаполис. Но ненадолго. В апреле она поехала в Рино, там без проволочки получила развод и к лету уже вернулась в Уайтбич. Была она по-прежнему хорошенькая, удлиненный овал лица, светлые волосы. Никто не ждал ее возвращения, и в ее комнате все было вверх дном. Не сразу она разыскала свои картинки и книги, коврики и стулья. Когда после ужина все сидели на веранде, она вышла и засыпала всех вопросами:
— У кого можно разжиться спичками?.. А пепельница тут есть?.. Хоть капля кофе еще осталась?.. А может быть, выпьем чего-нибудь покрепче?.. А лишняя подушка найдется?..
Один только Хартли терпеливо отвечал на ее вопросы.
К тому времени Ренди с женой пробыли здесь уже две недели. Он все еще разживался деньгами у сестер. Намела, изящная, темноволосая, никак не могла поладить с миссис Надд. Памела выросла в Чикаго, а миссис Надд всю жизнь прожила в Восточных штатах, и ей казалось — оттого они, должно быть, и не могут найти общий язык. «Я хочу знать правду», — постоянно твердила Намела, словно подозревала свекровь во лжи.
— Как по-вашему, мне розовое к лицу? — бывало, спросит она. — Только я хочу знать правду.
Ей не нравилось, как миссис Надд ведет хозяйство в Уайтбиче, и однажды она попыталась помешать расточительству, с которым сталкивалась там на каждом шагу. За огородом был большой участок, где росла черная смородина, и, хотя Надды смородину не любили и никогда не собирали, наемный работник каждый год удобрял землю и подрезал кусты. Однажды утром к дому подъехал грузовик и четверо незнакомых мужчин направились на смородиновый участок. Служанка побежала к миссис Надд, и та уже готова была сказать Ренди: мол, гони их отсюда прочь, но тут появилась Намела и все объяснила.
— Смородина гниет, — сказала она, — ну я и предложила бакалейщику собрать ягоды, если он заплатит нам по пятнадцать центов за литр. Терпеть не могу, когда добро пропадает зря…
Случай этот взволновал миссис Надд, и всех остальных тоже, однако почему — они не понимали.
Но по существу лето это ничем не отличалось от всех прочих. Рассел вместе с «детьми» ходил к Шерилскому водопаду, где воды сияют как золото; они взбирались на гору Мэйкбит; удили рыбу в пруду Бейтса. Все эти походы совершались каждый год и стали уже своего рода обрядом. После ужина семья выходила посидеть на открытой веранде. В закатном небе нередко проплывали розовые облака.
— Кухарка только что выбросила тарелку цветной капусты, я сама видела, — скажет свекрови Памела. — Не мне делать ей замечания, но я терпеть не могу, когда добро пропадает зря. А вам все равно?
Или Джоун спросит:
— Моего желтого свитера никто не видал? Я точно помню, я его оставила в купальне, а сейчас пошла — нету. Сюда никто его не принес? Я уже второй свитер теряю в этом году.
И опять все молчат, словно сегодня все вольны не соблюдать правила беседы, и, когда разговор возобновится, он идет о пустяках: о том, как лучше конопатить лодку, или что удобнее — автобус или троллейбус, или по какому шоссе всего быстрей доедешь машиной до Канады. Сгущаются сумерки, воздух теплый, вот уже темно, как в угольной яме. Кто-нибудь заговорит про небо, и это напомнит миссис Надд, как багровело небо в тот вечер, когда свинья упала в колодец.
— Ты как раз играл с Эстер в теннис, да, Рассел? Эстер в то лето увлеклась теннисом. Ренди, ты ведь выиграл эту свинью на ярмарке в Ланчестере? В каком-то аттракционе, где в мишень бросают бейсбольные мячи. Ты ведь всегда был такой прекрасный спортсмен.
На самом деле свинью он выиграл в кости, это все знали, но отступление от истины было столь незначительно, что миссис Надд никто не поправлял. Последнее время она стала превозносить Ренди за достоинства, которыми он никогда не обладал. Делала она это не сознательно и, скажи ей об этом кто-нибудь, наверняка смутилась бы, но теперь она частенько вспоминала, как хорошо ему давался немецкий, как его любили в школе, как его ценили в футбольной команде, — все эти воспоминания были неправдой, но исполнены великодушия и, казалось, предназначались для того, чтобы приободрить Ренди.
— Ты тогда хотел построить для свиньи загон, — сказала она. — Ты всегда отлично плотничал. Помнишь, ты однажды сделал этажерку? А тут тебе позвонила Памела, и ты помчался к ней в нашем старом «кадиллаке».
Мисс Кулидж приехала в тот знаменательный день в четыре часа, это все помнили. Обыкновенная старая дева, жила на Среднем Западе, зарабатывала пением в церкви. Не было в ней ничего примечательного, но она, разумеется, сильно отличалась от беспечного семейства Наддов, и им приятно было, что она явно их не одобряет. Когда она разложила вещи у себя в комнате, миссис Надд пригласила ее на веранду, и Нора Куин подала им чай. А потом Нора потихоньку взяла в столовой бутылку виски и отправилась к себе на чердак выпивать. Хартли вернулся с озера, и в ведре у него бултыхалась семифунтовая щука. Он поставил ведро в коридоре и, соблазненный домашним печеньем, присоединился к матери и мисс Кулидж. Однокашницы вспоминали школьные дни в Швейцарии, и тут появились мистер Надд и тетя Марта промокшие до нитки, они поднялись на веранду и представлены были гостье. К этому времени свинья уже утонула, но вытащить ее из колодца Расселу удалось только к ужину. Хартли одолжил ему бритву и белую рубашку, и он остался ужинать. При мисс Кулидж о свинье не упоминали, но за столом только и разговору было, как неприятно наглотаться соленой воды. После ужина все вышли на веранду. Тетя Марта повесила сушить корсет в окне своей комнаты, а когда пошла посмотреть, сохнет ли он, увидела, какое стало небо, и крикнула вниз, остальным:
