– И вовсе ни к чему было ребенку золото давать, – заметила Юэнян. – Студить только. Такой тяжестью, того и гляди, ножку еще себе отдавит.
– Зачем ты ему давал играть, а? – вмешалась Цзиньлянь. – Как тебе не терпелось к ней добраться! Я ж тебя окликнула, а ты и ухом не повел. Несется, глаза кровью налились – настоящий разбойник. Хотел, чтоб никто не знал. Только не вышло по-твоему. Кого же теперь винить будешь в пропаже? Теперь у тебя хватает совести сестрицу просить? Заставлять служанок обыскивать, по их комнатам шарить? Да они после этого не только язык тебе начнут показывать, но и жопу. Смеяться над тобой будут.
Симэнь не выдержал, толкнул Цзиньлянь, отчего она упала прямо на кровать Юэнян.
– Выведешь ты меня из терпенья, заноза! – закричал он, размахивая кулаками. – Так бы и убил на этом месте, да разговоры пойдут. Ну чего ты со своим языком-то везде лезешь? Твое ли тут дело?!
– Знаю, в твоих руках власть и сила. – Цзиньлянь то ярилась, то вдруг заливалась слезами. – Богатство – вот что для тебя важнее всего! Потому-то ты и буйствуешь, на мне зло срываешь. Тебе, конечно, ничего не стоит и убить меня. Никто не остановит. Ну, на, бей беззащитную! Бей до последнего издыхания. А моя почтенная матушка за тебя возьмется. К суду привлечет – и не поглядит, что ты богатый и всесильный. Скажешь: чего мне бояться? Я, мол, тысяцкий, в управе служу. Да кто ты такой есть?! Мелкая сошка, должник – рваная шапка! Вот кто! Посадить человека ты можешь, а убивать его – сам государь император сперва подумает.
Симэнь расхохотался.
– Вот заноза, кривая кость! – ругался он. – Что у тебя за язык такой! Мелкой сошкой называешь? Рваная шапка, говоришь? А ну, пусть шапку принесут. Найдешь хоть одну дырку? А какой я должник? В Цинхэ любого спроси. Кому я задолжал?
– А ты почему меня кривой костью обзываешь? – Цзиньлянь повертела ножкой. – Где ж это она кривая?
– Ну, нашла коса на камень, – засмеялась Юэнян. – Злодей со смирным расправится, а на злодея нарвется, растеряется. Исстари повелось: кто на язык остер, за тем и верх. Скажи спасибо, сестрица, что язык тебя выручает.
Симэнь понял, что не переговорить ему Цзиньлянь, и, одевшись, вышел.
– Господин Чжоу посыльного с приглашением прислал, – сказал ему Дайань. – Лошадь готова. Батюшка, вы сперва в монастырь собираетесь или к господину Чжоу?
– Пусть зять за меня в монастырь съездит, – распорядился Симэнь, – а после принесения жертв поскорее домой возвращается. Может, коней приведут. Я к Чжоу поеду. – Он обратился к Шутуну: – Ступай парадную шапку с поясом принеси.
Только Симэнь приладил пояс, от императорской родни Вана прибыли два актера с труппой и поклоном приветствовали хозяина. Симэнь велел Шутуну накормить их.
– Уж вы постарайтесь! Как следует усладите сударынь, – обратился он к актерам. – Щедро одарю. А за платьем наверх не ходите.
– Как же нам не стараться, – пав на колени, говорили актеры. – Тогда мы не посмели бы надеяться на вознаграждение.
– Они в другой раз приходят, – обратился Симэнь к Шутуну. – Отвесь пять лянов за труды.
– Хорошо! – отозвался слуга.
Симэнь сел на коня и отправился на пир к начальнику гарнизона Чжоу.
Цзиньлянь тем временем сидела с женой У Старшего в комнате Юэнян.
– Тебе бы надо попудриться, – обратилась к Цзиньлян хозяйка. – А то у тебя глаза красные. Неловко в таком виде гостьям показываться. Не знаю, зачем ты к нему пристала. Уж я и так и сяк старалась. Если б не я, быть тебе битой. Мужа лучше не задевай. У всех у них норов такой. Рассуждать не будут – сразу кулаки в ход пустят. Пропало золото – и ладно. Нашли иль нет – не наше дело. Не у тебя ведь в комнате пропало. Зачем же лезть на рожон? Брось ты эту манеру!
Цзиньлянь молча удалилась в свои покои, чтобы привести себя в порядок.
Вскоре к Юэнян явились разряженные Ли Пинъэр и У Иньэр.
– Как мог пропасть браслет? – обратилась к Пинъэр хозяйка. – Сам тут только что с сестрицей Шестой поругался.[630] Дело чуть не дошло до рукоприкладства. Я еле их утихомирила. Хозяин на пир отправился, велел новые розги купить. Вечером бить служанок собирается. Куда ж твои служанки с кормилицей смотрят? Дают ребенку золотые вещи, потом теряют. Ведь не что-нибудь – золото!
– Не знаю, для чего он дал ему четыре браслета, – говорила Пинъэр. – Я с госпожой У Старшей и с Чжэн Третьей занималась. Тут же была сестрица Вторая.[631] Пока мы вели разговор, браслет и исчез. Служанка на кормилицу грешит, кормилица на старую Фэн. А старуха клянется, плачет: не брала, мол. Того и гляди, покончит с собой. Прямо-таки загадка! Ума не приложу, кого и винить.
– Как хорошо, что меня там не было! – воскликнула У Иньэр. – Знать, самому Небу было угодно так распорядиться. Я ведь целый день с ребенком играла, а тут как раз вышла, прической занялась. А то б на меня подумали. Сказать, может, и не сказали бы, а я бы переживать стала. Деньги кто не любит! Только нам, из заведения, запрещено о них даже поминать, а то пойдет дурная молва…
Пока они говорили, вошли Хань Юйчуань и Дун Цзяоэр с узелками в руках и, весело улыбаясь, отвесили земные поклоны Юэнян, госпоже У и Ли Пинъэр.
– А ты, Иньэр, со вчерашнего дня тут? – приветствуя подругу, спросили они.
– А вы откуда знаете? – удивилась Иньэр.
– Мы вчера у батюшки пели, он нам и сказал, – отвечала Дун Цзяоэр. – Велел сегодня прийти, матушек услаждать.
Юэнян предложила певицам присаживаться, а Сяоюй подала чай. Они поспешно встали, чтобы взять у служанки чай, и поклонились.
– До каких пор вчера пели? – спросила Иньэр.
– После второй ночной стражи до дому добрались, – отвечала Хань Юйчуань. – Вместе с Ли Мином вышли.
Между тем Юэнян наказала Юйсяо поторопить певиц, так как опасалась, как бы не нагрянули гостьи. Вскоре был накрыт стол. На нем красовались весенние блюда и четыре коробки со сладостями.
– Ступай к матушке Второй и пригласи Гуйцзе, – обратилась к Сяоюй хозяйка. – Пусть тоже попьет чаю.
Вскоре появилась Гуйцзе в сопровождении своей тетки. Они отвесили поклоны и сели к столу. Когда убрали посуду, появилась по-праздничному одетая Инчунь с Гуаньгэ на руках. Его украшала атласная шапочка с расшитыми золотом пожеланиями всяческих благ. На нем были ярко-красная даосская ряса, белые шелковые чулочки и черные атласные туфельки. На груди красовались таблички и талисманы, а на ручонках – золотые запястья.
– О, дорогой мой сыночек! – увидев Гуаньгэ, воскликнула Пинъэр. – Тебя не приглашали. Зачем же ты пожаловал сюда?
Она посадила сына на колени. Младенец осматривал полную людей комнату, переводил взгляд с одной женщины на другую. Сидевшей на кане Гуйцзе захотелось поиграть с Гуаньгэ.
– Чего это ты на меня так смотришь, сынок, а? – спросила она, поманив ребенка. – На руки хочешь?
Она взяла младенца и заключила его в объятья.
– Дитя малое, а ласку понимает, – заметила, улыбаясь, старшая невестка У.
– В отца пошел, – вставила Юэнян. – Подрастет – такой же повеса будет.
– Тогда маме придется наказывать сынка, – заметила Юйлоу.
– Смотри, сынок, тете платье не испачкай, – предупредила Пинъэр. – А то накажу.
– Ну и испачкает, чего страшного! – говорила Гуйцзе. – Люблю с детьми играть.
Она крепко прижала к себе Гуаньгэ и расцеловала.
– Мы целый день здесь, а матушкам не спели, – сказала Дун Цзяоэр, и певицы попросили Сяоюй принести инструменты.
Сяоюй принесла цитру и лютню. Дун Цзяоэр взяла цитру, Хань Юйчуань – лютню, а Ли Гуйцзе встала рядом и приготовилась петь цикл «Роскошный пир луною полной освещен. С платана свисают златые канаты качелей». Она пропела первую фразу, держа на руках Гуаньгэ, и голос ее был такой сильный, что, казалось, закружилась пыль, эхо раздалось в каменистых ущельях, трели вознеслись к самым небесам. Испуганный Гуаньгэ съежился, не решаясь поднять голову. У него даже дыхание перехватило.
– Сестрица Ли! – позвала Юэнян. – Возьми ребенка! Пусть Инчунь унесет его. Горе – не ребенок! Погляди, как перепугался, – лица нет!
Пинъэр тотчас же взяла у Гуйцзе сына, велела Инчунь заткнуть ему уши и отнести в спальню.
Певицы запели вчетвером.
Полночный пир под полною луною,Парчовый полог на шатре небес.Зачем качели мне одной?Зачем качаться безЛюбимого?Из прошлой жизни грех ли, долгОплачиваю я, гонимая?Не манят ни кровать, ни стол,Бесцельно длятся дни мои.Платан, канатами вервейОбвейМне шею стылую!Неумолимый холод,Неутолимый голодИ гнёт безмолвья нестерпимые.
На мотив «Милого браню»:
Безмолвье, холод… НестерпимоОдной под полог сладострастьяУйти и быть в своей лишь власти,Собой лишь наслаждаться мнимо.Постыдное сиротство внове,Кого вином мне развлекать?Зачем сурьмить крутые бровиИ в волосы цветы вплетать.
На мотив «Восточного Оу»:[632]
