— Насчет одиночества? — сказал Морев. — А что было распространяться? Там было не до него, — усмехнулся он. — Работы было полно. Только иногда я вдруг чувствовал себя… ну, как актер, знаешь, в пантомиме. А зритель — Земля, она там висит, смотрит на тебя гигантским глазом…
Они сидели на веранде, увитой заботливо ухоженной зеленью, в просветах виднелся степной горизонт.
— Па-ап! Дядь Леша едет! — На веранду влетел мальчуган лет пяти на детском велосипеде-ракете.
Морев привстал, увидел вдали столб пыли,
— Верно, он… Всегда норовит не по дороге, а напрямик по степи… — Он покосился на Ольгу. Та чуть побледнела, закрыла глаза. — Летит он или нет?
Громоздов подкатил к крыльцу, выключил зажигание, затянул тормоз. Поднялся по ступенькам, подхватил мальчика, подбросил: «Ух ты, космонавтище!» Потом пожал руку Мореву и поцеловал Ольгу.
— Ну?
— Утвердили. Но со скрипом…
Ольга тихонько ахнула.
— Значит, летишь, быть тебе лунарем-третьим… — Морев улыбнулся.
— Четвертым, Иван, — поправил Громоздов.
«Лунарь-первый» — под этим прозвищем Морев был известен во всем мире.
— Верно, я и забыл… Но почему со скрипом?
Громоздов промолчал, глаза его смотрели сумрачно.
— Ты чего, Алексей?
— Да ничего, — отозвался тот. — Видно, мое время на исходе…
— Кто тебе это сказал? Комиссия?
— Да нет, конечно… Но это висело в воздухе, понимаешь?
— Брось и думать об этом! Это все Глобовидение, та сцена вывела тебя из равновесия… Ты не сказал им ничего?
— Конечно, нет. О том, что я был именно в этом лагере, никто не знает, кроме вас двоих… Но встреть я этого типа теперь, — хмурые глаза Алексея мрачно сверкнули, — он не ушел бы живым… Клянусь, меня не остановили бы ни моральные, ни юридические запреты!
В глазах Ольги застыли слезы.
— Я не осудила бы тебя, — прошептала она. — Неужели все это действительно могло быть? Здесь, на Земле людей? Тогда я была годовалым ребенком… — Из-под прикрытых век покатились светлые капли. — Но я не поняла бы тебя теперь, спустя столько лет… Он наверняка промучается весь остаток своей жизни, как тот летчик, который сбросил бомбу на Хиросиму…
— Ты права, — сказал Морев тихо. — Алексею, конечно, виднее, меня ведь после тех времен еще лет десять на свете не было… В музее, в Освенциме, видел многое своими глазами, но все равно не верится, что это делали люди… Знаю, а не верю, понимаешь, Алексей? Ведь этот Франц теперь постарше тебя… Не может быть, чтобы его не мучила совесть…
— Нет, Иван. — Громоздов покачал головой. — Они не были людьми. И, конечно, не стали ими и под старость… Мучиться совестью может только человек…
— А если бы ты встретил его в опасности? Если бы он нуждался в помощи, в глотке воды, в перевязке раны?
— Чисто христианская проблема. — Алексей невесело усмехнулся и глубоко задумался.
Морев вгляделся в старшего друга, сделал Ольге знак глазами. Та подошла к Алексею:
— Тебе нужно отдохнуть… Ложись, прошу тебя, скоро придет твой медик-хранитель…
Морев обнял Громоздова.
— Ни пуха тебе, ни пера, старик… Не забудь про маяк на пирамиде, он доведет тебя… Витюк, прощайся…
— Счастливо наверх, дядь Леша! — прозвенел мальчик. — Камешек привезите.
Громоздов проводил его взглядом, уколовшим Ольгу, — у них детей не было. Потом прошел в кабинет, разделся, лег. Ольга уселась у изголовья. За распахнутым окном колыхалась прозрачная зелень молодого сада — по стене, догоняя друг друга, сновали смутные тени. Громоздов вдруг сел, положил на грудь руку…
— Отлетал я свое, Оля…
В его взгляде были растерянность и безнадежная тоска, вызвавшая в душе Ольги двойственное чувство тревоги и эгоистической радости. Устыдившись, она бросилась к телефону.
Спустя 12 часов после старта
«Европы» в Эль-Хаммаде
Дюран не отрываясь глядел на багряную полосу заката, повисшую за окном. Тревога в душе нарастала с каждым часом. Итак, большие боссы там, в Женеве, предоставили ему самому выпутываться как знает… Хорошо еще, ничего пока не просочилось в прессу…
Позади осторожно открылась дверь. Дюран обернулся.
— Ну? — спросил он нетерпеливо.
— Его нигде нет, шеф. — Рене развел руками. — Мы облетали пустыню в радиусе полусотни миль… Но зато нашли нечто другое.
— Что еще? — Дюран побагровел.
— Машину Схеевинка. В тамарисковой роще…
— В машине что-нибудь есть?
— Ничего, только свежий номер «Альжери нуво».
Дюран вздохнул — этот факт ничего не добавлял.
— Искать еще, шеф? — спросил Рене.
— Не надо, подождем… Эрдманн должен быть на работе завтра утром. — Дюран глянул на часы. — Через семь часов будем сажать кабину…
— А русский вылетит?
— Они должны стартовать вот-вот… Но им хватит восьми часов, они его нагонят… Вы ведь парижанин, Рене? — спросил Дюран неожиданно.
— Да, шеф, — удивился Рене.
— Я тоже… Хотели бы вы сейчас очутиться под каштанами?
— Еще бы, месье Дюран! — Рене просиял. — А вы?
Загорелое лицо Дюрана посуровело. Он злился на себя за лирический импульс.
— Идите, Рене, работайте… — сказал он тихо.
В этот вечерний час на площадке было все еще невыносимо жарко — бетон, разогреваемый вечным солнцем, казалось, не остывал круглые сутки. У стартовой башни белела просторная палатка, из которой доносилось гудение кондиционера. Рене откинул входное полотнище. Внутри, у стола, заставленного приборами, возились двое.
— А, явился… — приветствовал его Дамми. — Сыскное агентство мистера Дюрана… Ну, что там, у русских?
— У них-то все в порядке. — Рене принялся за работу. — Они нашли добровольца… Что, Дамми, хочешь слетать тоже? Из тебя, верно, вышел бы недурной манекен. — Он подмигнул Юсефу.
— Нашел дурака! — сказал Дамми.
— Да, уж ты бы на Луну не полетел. — Юсеф усмехнулся, блеснув зубами. — А ты, Рене?
— Отчего же, полетел бы… Только не один. Вдвоем с хорошей девушкой… И с запасом винца, — добавил он.
— Вот-вот, — пробурчал Дамми. — Голландец тоже не прочь был поухаживать, даром что у него в Утрехте семья… Как увидит Ингрид, так и тает, как мороженое на печке…
— Ингрид оставь в покое! — Рене пристально поглядел на Дамми.
— И голландца тоже! — вспылил Юсеф. — Стыда у тебя нет, он ей в отцы годится!
— Ладно, не буду… А все-таки кого-то он с собой взял. Может, и девчонку. Затем и выходил… — Дамми оживился. — Ребята, это действительно идея! Нужно только высадить второй манекен!
