– Куда прикажете, Лариса Павловна?
– В Тверь.
– А заезжать никуда не будем?
И тут я вспомнила про шубу и решила забрать ее. Я зашла в квартиру – «свою» квартиру, и получше осмотрела ее. Да, хорошо бы иметь такую квартиру в Москве. Но какой ценой? После бани я не питала особых иллюзий в отношении своего будущего с Денисовыми Что ж, произошло то, что рано или поздно должно было произойти: я очень хочу ребенка, это моя главная мечта и забота, мое неукротимое желание. И сегодня я сделала решительный шаг к моей заветной мечте. Я отдаю себе отчет в, том, что с первого раза можешь и не забеременеть, для полной гарантии потребуется длительная связь, и я пойду на нее, чего б это мне не стоило, отступать поздно. Я посмотрела на телефонный аппарат, и сердце мое заныло. Я прошептала: «Егор, милый, прости. Ты же согласился, что мне нужен ребенок. Я не изменила тебе, не предала нашу любовь». Я взяла трубку и набрала номер Лукича. Услышав его такой родной и знакомый голос, повторивший дважды «Я слушаю», я не могла вымолвить ни слова и положила трубку на рычаг. Меня охватило непонятное оцепенение, которое тут же перешло в дрожь. Тогда я быстро схватила сверток с шубой и выбежала из квартиры. Наверно и Андрей заметил мое волнение, потому что, когда машина тронулась, он спросил:
– С вами все в порядке?
– Да, все, – пересохшим голосом ответила я. – Я только хотела позвонить.
– Вы можете позвонить из машины.
– Хорошо, спасибо, только потом, погодя, – лепетала я, все еще соображая, зачем я положила трубку и не стала говорить с Егором. Струсила. Да, я струсила, а он, конечно, догадался, что это я звоню. Так нельзя, так не поступают с друзьями, при том, самыми близкими, родными. И я попросила Андрея набрать номер телефона Лукича. Я была возбуждена, мне приятно было снова слышать его голос, хотя слышимость была неважная. Захлебываясь эмоциями, я кричала в трубку какие-то ласковые, нежные слова, не стесняясь Андрея. Глаза мои были полны слез, и Андрей это видел через зеркало и отнесся ко мне с пониманием, потому что сказал, когда я закончила разговор:
– Видно у вас добрая душа и любящее сердце, Лариса Павловна. Вам трудно будет у нас… А впрочем, я этого вам не говорил.
– Спасибо, Андрей, за доверие. Я вас не подведу. До самой Твери мы больше не разговаривали. На меня нашел сон, и я вздремнула, свернувшись калачиком на заднем сиденье. Проснулась, когда уже въезжали в Тверь.
Родители меня встретили настороженно, но не враждебно. Я решила сразу ошарашить их. Развернув шубу и надев ее на себя, я объяснила:
– Можете успокоиться: с Егором Лукичом мы расстались. Я устроилась на работу в одну солидную фирму референтом с окладом в три миллиона рублей. А так же крышей над головой. А это мне в порядке сувенира от фирмы, как новому сотруднику.
Конечно, пошли вопросы, что за работа, какие обязанности, кто помог устроиться, но главное о квартире: временно это или навсегда? А я и сама не знала, на каких правах мне предоставлена эта «крыша», но ключи от нее продемонстрировала и дала номер телефона: мол, можете звонить, а будете в Москве, милости прошу в гости. Выслушали меня с большим интересом. А мама заметила:
– Ты плохо выглядишь.
– Я устала. А потом приехала прямо с банкета. Было много шампанского. В машине спала, – попыталась я оправдаться. И уже к отцу: – За два дня я должна разделаться с университетом и возвращаться в Москву.
В Твери я долго не могла уснуть. Теперь, когда рассеялся хмель, я попыталась собраться с мыслями, привести их в порядок и трезво посмотреть на произошедшее. А произошел крутой поворот в моей судьбе, если все, что случилось, принять всерьез. Родителям я сказала, что окончательно порвала с Егором, но сама в это не верила и вспоминала все, что в пьяном угаре я наговорила ему по телефону из машины. Я была искренне в своих эмоциональных словах и могла повторить их хоть сейчас. Мне понравился Андрей своей доверительностью, и его реплику или намек я восприняла, как предупреждение. Поведение Бориса в бане, особенно после того, как совершился акт, его злобная вспышка на невинный вопрос о семейном положении не давал повода для радужных иллюзий. Напротив, все это порождало тревогу и настороженность, подталкивало быть на чеку, не терять рассудка, достоинства и чести, быть самой собой, сохраняя свои принципы и лицо. Но при этом тайком подкрадывалась расхожее выражение: цель оправдывает средства. У меня есть цель, моя заветная мечта – ребенок. Но я кажется, не готова платить любую цену за эту цель. И опять коварный червячок зашевелился во мне: и не только ребенок, а материальные блага, высокая зарплата, квартира, положение, разве это не в счет? Впрочем, последнее, то есть «положение», вряд ли можно считать за благо.
Нет, не веселые думы метались в моей голове. Я все четче осознавала, что попала в западню. Будучи в состоянии душевного разлада во время драматической встречи отца с Егором, я с отчаянием бездумно бросилась в случайно, на счастье или беду, оказавшийся рядом поток. И теперь обречена барахтаться в нем, плыть по течению через скалистые пороги, валуны и коряги, пожертвовав первой и может последней подлинной любовью и научной карьерой ради ребенка. Я признаюсь: перед Егором я преступница, я совершила подлость, предала нашу любовь, и нет мне ни оправдания, ни прощения.
С такой сумятицей дум я засыпала далеко за полночь. Мне снились какие-то кошмары, что-то нереальное, невиданное, в ужасе я просыпалась, пробуя вспомнить картины сновидения, но они мгновенно смывались в памяти, исчезали без следа. Медленно и трудно я снова засыпала, и опять мне снились чудовища, каких можно увидеть лишь на картинах авангардистов. И так продолжалось до девяти утра, когда меня разбудила мама.
Глава одиннадцатая
Лукич
Минуло двое суток с тех пор, как Лариса в последний раз говорила со мной по телефону из какой-то машины будучи, как она сама призналась, под хмельком. Странный это был монолог, похожий на прощальный журавлиный клик. Два дня и две ночи прошло, а ее возбужденный, пронзительный голос звучит во мне, и я слышу его не ушами, а сердцем, встревоженным, снедаемым невыносимой тоской. Лариса исчезла, не оставив о себе и следа. Такой оборот я предполагал теоретически, но в реальность его не верил, не хотел верить, потому что над всем этим главенствовала наша совершенно необыкновенная, невиданная и неслыханная любовь, которую мы оба считали бессмертной. «Душа и любовь бессмертны», – говорили мы с Ларисой.
Но что бы с ней не случилось – а я повторяю – ко всякому был готов, даже к замужеству ее, – моя любовь к этой неземной женщине умрет только вместе со мной.
Двое суток я не выходил из дома: я ждал ее звонка. Я не мог ничем себя занять, работу над мемуарами я решил прекратить вообще: ведь я писал для нее, для моей Ларисы. Теперь же мои воспоминания теряли для меня всякий смысл. Мне было мучительно сидеть без дела в ожидании телефонного звонка. А телефон безнадежно и упрямо молчал. Даже друзья, которые часто позванивали ко мне, на этот раз молчали. И я не звонил им, боясь занять телефон долгими разговорами, в момент которых может позвонить Лариса. И тогда я решил перечитать все ее письма, адресованные мне. Это была разумная, спасительная мысль: читая ее письма, я как бы общался с ней. Они согревали мою душу, возвращали мне ее, и я заново переживал наше прошлое, которое теперь мне казалось таким далеким и невозвратимым. Вот они, ее почерк, такой уверенный, спокойный, родной.
«Егор Лукич!
Вы заморочили совсем мою грешную голову. И не тяните меня с собой на розовые мечтательные облака. Оставьте на земле. Я не хочу сходить с платформы здравого смысла, не хочу, чтобы Вы меня идеализировали. Нет ничего из того, что Вы вообразили – никакого цельного характера. Есть взбаломошенная и капризная папенькина дочка, эстетствующая интеллигентка. И не говорите мне ничего хорошего. Не хочу я ничему верить. Буду бороться с вашими романтическими настроениями. Занимаю круговую оборону, – с меня хватит потрясений. Успокоить меня может только ребенок – все было бы по-другому. Вы найдите лучше производителя мне… Вот, Егор Лукич, допросилась… Холод, ветер, хочется в Москву. Вам я досталась не в лучшие времена. И мне не хочется терять возможность общаться с Вами. Вы человек и личность замечательная. И пока Вы еще не остыли, хочется задать вам вопрос и набраться житейского опыта. Как замечательно Вы описываете в своем письме дачные места: клены, рябину, белые грибы, луна висит над прудом. До сих пор висит? Нет? В том-то и беда? А душа бессмертна, Егор Лукич, потому и состариться не может. А я жду от Вас письмо. Обнимаю Вас и уже не знаю, кто я – чайка, тигрица или все-таки сама Лариса.»
«Мой дорогой Егор!
Мне грустно, что ты не любишь монархистов, грустно и темно, потому что сегодня весь день идет дождь, весной и не пахнет; какая-то тускло-осенняя мгла и странное самочувствие: если б на самом деле поддалась твоим настроениям и поверила, что у меня нет будущего. С такими горькими ощущениями живут сейчас миллионы людей, в особенности 30-40 летних – потерянное поколение – рассыпавшиеся люди, не выдержавшие борьбы за свое счастье. Я совсем не хочу походить на них. А ты меня толкаешь к ним своими прогнозами. Тебе не дает подняться и распрямиться твое атеистическое сознание. Для верующего нет ничего невозможного, а горести земные – закалка и проверка на стойкость, выработка воли к жизни. И в том, что я так откровенно с тобой говорю, есть и твоя заслуга. Я стала доверчивей и ближе к тебе. Ты мне нужен! Мне нужен твой духовный опыт, нужна твоя забота, твоя любовь. Сохранив себя для меня, ты и сам обновишься, не засохнешь и не состаришься. Я тебе многое могу дать, т.к. во мне многие лучшие черты русской женщины… Кстати, ты писал о крыльях. Что толку в них, когда они даже не расправлены. Куда нам до Икара! Хотя лучше короткая и яркая судьба, чем десятилетия сидения в Твери, без чувств, без жизни… Ты и так виноват, что всю жизнь прожил без меня, любил не меня. Как ты мог? Разве ты не знал, что впереди ждет тебя идеал. Обнимаю тебя.
