его дом.
– Можно я сама поговорю с сэром Дамаском? – спросила мисс Лонгстафф, для которой вопрос был чрезвычайно важен.
– Не думаю, дорогая, что тебе стоит к нему обращаться. Некоторые мелочи муж и жена должны улаживать между собой без постороннего вмешательства.
– Никто не скажет, что я вмешиваюсь в чьи-то семейные дела. Но когда ты говоришь, что сэр Дамаск не может принять мистера Брегерта, мне это очень странно. Ты не хуже меня знаешь, что такие предрассудки давно отжили. Люди из Сити не хуже людей из Вест-Энда.
– Гораздо лучше, не спорю. Я не провожу границ, но они есть, и все их знают. Я не утверждаю, будто я чем-то лучше других. Я рада принимать тех, кого другие мои гости рады будут видеть. Наше с сэром Дамаском положение многое нам позволяет, но оно не позволяет нам вводить в свет новых людей. Ты, Джорджиана, знаешь это лучше других, так что смешно мне тебя учить. Как тебе известно, я бываю практически везде и ни разу не видела мистера Брегерта.
– Ты увидишь его у Мельмоттов, и, что бы ты ни говорила раньше, тебе очень хочется туда попасть.
– Совершенно верно, дорогая. Мне кажется, не тебе бы меня этим попрекать, но не важно. За углом на Бонд-стрит есть мясник и есть парикмахер, который приходит укладывать мне волосы. Мне и в голову не приходит пригласить их к себе на ужин. Но если они внезапно окажутся замечательными людьми, которых все принимают, без сомнения, я буду рада видеть их у себя. Таков обычай, и ты знаешь его не хуже меня. Сейчас для меня мистер Брегерт – все равно что мясник за углом.
Билеты лежали у леди Монограм под замком, иначе вряд ли бы она такое сказала.
– Он ничуть не похож на мясника! – ответила мисс Лонгстафф, вспыхивая искренним гневом.
– Я и не сказала, что похож.
– Сказала, и это очень, очень зло. Ты нарочно хотела меня обидеть. Как бы тебе понравилось, если бы я сказала, что сэр Дамаск – все равно как парикмахер?
– Можешь говорить, если хочешь. Сэр Дамаск правит четверкой лошадей, каждую зиму скачет так, будто хочет свернуть себе шею, стреляет метче всех и яхтой управляет не хуже любого другого джентльмена. И боюсь, до женитьбы он боксировал со всеми победителями кулачных боев и позволял себе за кулисами излишние вольности. Если это делает человека парикмахером, значит он парикмахер.
– Как ты гордишься его пороками.
– У него добрый характер, и он не мешает мне жить, а я не мешаю ему. Надеюсь, тебе так же повезет. У мистера Брегерта, верно, добрый характер.
– Он преуспевающий делец и сделал огромное состояние.
– И у него пять или шесть взрослых детей, что, конечно, большое счастье.
– Если меня это не смущает, то отчего смущает тебя? У тебя своих детей нет, и ты из-за этого горюешь.
– Ничуть не горюю. У меня есть все, чего я желаю. Как же ты стараешься меня уколоть, Джорджиана.
– Почему ты сказала, что он… мясник?
– Я ничего подобного не говорила. Я даже не сказала, что он похож на мясника. Я всего лишь сказала, что не хочу рисковать своей репутацией, приглашая на обед новых людей. Разумеется, я следую тому, что называют модой. Некоторые приглашают к себе каждого встречного и поперечного. Я так не могу. У меня свои правила, и я намерена им следовать. Это, знаешь ли, тяжелый труд, и он был бы еще тяжелее, не будь я разборчивой. Если хочешь, чтобы мистер Брегерт пришел вечером во вторник, когда будет много народу, можешь его пригласить, но что до обеда, я категорически не согласна.
На том и сошлись. Мисс Лонгстафф пригласила мистера Брегерта на вечер вторника, и дамы вновь стали лучшими подругами.
Возможно, упомянув в своем примере парикмахера и мясника, леди Монограм не знала, что мистер Брегерт и впрямь таков, какими обычно воображают людей этих профессий. По крайней мере, будем надеяться, что не знала. Это был господин лет пятидесяти, дородный – не тучный, а скорее с равномерным жирком по всему телу, – но по-своему приятной наружности. Обаяние его заключалось в очень ярких черных глазах, впрочем на английский вкус чересчур близко посаженных. Волосы он красил в черный цвет, усы и бороду – в фиолетовый. В лице его читалась та властность, какую мясники приобретают от долгого общения с баранами и бычками. Мистера Брегерта очень ценили за его деловые качества, и сейчас он фактически руководил фирмой, в которой числился вторым партнером. Старый мистер Тодд постоянно ходил между Ломбард-стрит, Биржей и Банком, много разговаривал с торговцами и высказывал свое мнение по некоторым частным случаям, но в целом почти отошел от дел. Мистер Брегерт был вдовец, жил на роскошной вилле в Фулеме с детьми – не то чтобы взрослыми, как по злобе сказала леди Монограм, но такими, которые скоро будут взрослыми: старший, восемнадцатилетний, уже работал в отцовской конторе, младшая, двенадцати лет, училась в брайтонской школе. Когда он в чем-нибудь нуждался, то прямо об этом говорил, и, решив, что ему нужна новая жена, спросил мисс Джорджиану Лонгстафф, не согласится ли она занять это место. Они познакомились у Мельмоттов, затем мистер Брегерт принимал мисс Лонгстафф, вместе с мадам Мельмотт и Мари, в Бодезерт, как именовал свою виллу; предложение было сделано на Гровенор-сквер, положительный ответ получен двумя днями позже на Брутон-стрит.
Бедная мисс Лонгстафф! Стремясь подготовить почву, для того чтобы ее принимали после замужества, она рассказала о помолвке леди Монограм, но до сих пор не собралась с духом сознаться перед родными. Мистер Брегерт был еврей – не джентльмен еврейского происхождения, про которого можно сомневаться, был ли последним иудеем в семье он сам, его отец или дед, – но самый настоящий иудей. Таким был и Гольдшейнер, с которым убежала леди Джулия Старт, – во всяком случае, был еще незадолго до их побега. Джорджиана, загибая пальцы, считала «приличных людей», которые вступили в брак с евреями. Лорд Фредерик Фрамлингейм взял в жены девицу из семьи Берренгоффер, а мистер Харт женился на мисс Шют. Джорджиана почти ничего не знала о мисс Шют, но была уверена, что та крещеная. И жену лорда Фредерика, и леди Джулию Гольдшейнер принимали везде. Джорджиана чувствовала (хотя не могла бы толком объяснить даже себе), что в обществе происходят бурные перемены; скоро будет не важно, что кто-то христианин или иудей. Саму ее вопросы веры занимали лишь в той мере, в какой на них обращает внимание свет.
