очень большой человек, но… бывает, что-то выясняется и от кого-то все отворачиваются. Тебе лучше закончить туалет. Я тоже закончу, но не двинусь с места, пока не узнаю, что император там.
И она спустилась к мужу, который в одиночестве утешался сигарой.
– Дамаск, – сказала леди Монограм, – ты должен выяснить.
– Что выяснить?
– Там ли император и принц.
– Отправь Джона, пусть спросит, – предложил муж.
– Он точно наделает каких-нибудь глупостей. Если поедешь ты, то все выяснишь за минуту. Возьми кэб. Просто зайдешь в дверь и увидишь, что и как. На твоем месте я бы прямо сейчас и поехала.
Сэру Дамаску, при всей его покладистости, поручение совсем не понравилось.
– Отчего ты не хочешь ехать? – спросила жена.
– Ну знаешь ли! Зайти к человеку и спросить, там ли другие гости, прежде чем ехать самим! Так не делается, Джу.
– Гости! Скажешь тоже! Император и королевская семья! Как будто это обычный прием! Такого, верно, никогда прежде не случалось и больше не случится. Если не поедешь ты, поеду я.
Сэр Дамаск с полминуты вздыхал и курил, затем пообещал съездить. Он высказал много возражений. Все это ужасная канитель и тоска смертная. Он век бы не видел императоров и принцев. У него эта дребедень уже в печенках сидит. Лучше бы он пообедал в клубе и послал записку, что все отменяется. Однако в конце концов он покорился, и жена вышла, чтобы послать за кэбом. Кэб подъехал, но сэр Дамаск все равно не двинулся с места, пока не докурил свою большую сигару.
Из дому он вышел в одиннадцатом часу и, доехав до Гровенор-сквер, сразу увидел, что прием идет. Дом был ярко освещен, у дверей толпились слуги, полплощади уже запрудили кареты. К дверям он добрался не сразу и здесь приметил королевские ливреи. Сомнений не оставалось. Император, принцы и принцессы на месте. Насколько сэр Дамаск мог заключить, обед прошел успешно. На то, чтобы выбраться назад, ушло еще какое-то время, и домой он вернулся почти к одиннадцати.
– Все в порядке, – сказал он жене. – Они там.
– Ты уверен, что император там?
– Насколько могу быть уверен, не видев его своими глазами.
Мисс Лонгстафф присутствовала при разговоре и возмутилась той напраслиной, которую возвели на ее друзей.
– Не понимаю, – сказала она. – Разумеется, император там. Все уже месяц знали, что он приедет. Что ты выдумала, Джулия?
– Дорогая, позволь мне самой разбираться со своими делами. Да, я сглупила. Но у меня были причины. А теперь, Дамаск, если карета ждет, думаю, пора ехать.
Карета ждала, и они поехали. На то, чтобы добраться до дверей, ушла вечность – даже привычная к таким трудам леди Монограм едва не потеряла терпение. Внизу была давка, гости спускались по лестнице. Наконец они пробились в комнаты наверху и узнали, что китайский император и прочие августейшие особы были здесь, но уже уехали.
Сэр Дамаск усадил дам в экипаж, а сам отправился в клуб.
Глава LXII. Прием
Леди Монограм с возмущением покинула дом Мельмотта, как только сумела выбраться наружу, однако мы ненадолго туда вернемся. Когда все перешли в гостиную, первое острое ощущение провала отпустило. Ожидаемой давки не было. Знающие люди говорили, что гости не сумеют выбраться наружу до трех-четырех утра, а кареты с площади разъедутся только к завтраку; потому-то Мельмотту и велели обеспечить августейшим особам личные выходы, что он и сделал с большим ущербом для стен и дома вообще. Такого скопления людей не произошло, но все равно комнаты были полны, и Мельмотт мог утешаться мыслью, что ничего безусловно катастрофического не случилось.
Очевидно, большинство собравшихся верило, что хозяин совершил некий грандиозный подлог и, возможно, окажется под судом. Когда такие слухи возникают, им верят. Верить приятно и увлекательно, проявлять разумные сомнения – скучно и уныло. Если речь о ком-то настолько близком, что обвинения в его адрес нас ранят, мы, конечно, сочтем их наговором, но про чужих почти готовы думать, что они способны на любую низость. Мельмотта никто не любил, поэтому верили все. Чего и ждать от такого человека! Лишь бы подлог и впрямь оказался грандиозным!
Сам Мельмотт всю эту часть вечера держался подле королевских особ и вел себя куда лучше обычного. Он ни к кому не лез с разговорами и отвечал, хотя бы кратко, когда к нему обращались. С кропотливым тщанием он выуживал из памяти имена тех, кто пришел и кого он знал, видя в их приходе оправдательный приговор. Все члены правительства пришли, и теперь Мельмотт жалел, что баллотируется не от либералов. Принцы и принцессы были здесь, и он легко извинил королевской семье то, за что так злился в Министерстве по делам Индии. Даже сознание опасности не мешало ему отмечать такие мелочи. Быть может, в доме уже полдюжины сыщиков – может быть, один или двое, хорошо одетые, сейчас в этой самой комнате, в присутствии королевских особ, – готовы его арестовать, как только уйдут гости, следят, чтобы он не сбежал. Однако Мельмотт держал на плечах непомерный груз – и улыбался. Он всегда жил с ощущением груза на плечах, всегда знал, как сильно рискует. Тысячу раз он говорил себе, что не устрашится опасности, когда та придет. В каждой стране он старался пройти по краю, изучал уголовные законы, дабы не преступить черту, но всегда чувствовал, что обстоятельства могут увлечь его дальше задуманного. Как офицер, ведущий на штурм горстку смельчаков, как ныряльщик за жемчугом, как искатель сокровищ на малярийном побережье, Мельмотт знал, что его, возможно, ждет страшный конец. Он не всегда думал или хотя бы надеялся, что достигнет нынешних высот и будет принимать у себя властителей земли, однако величие его росло, а вместе с тем росла и опасность. Он приготовился стойко снести позор – не слушать гневных выкриков и в неприятные четверть часа утешаться тем, что заранее припрятал от врагов сумму на более чем сытую жизнь. Однако разуму его открывались новые схемы, честолюбие брало верх над осторожностью, и теперь он понимал, что ему, возможно, грозит кое-что значительно хуже позора.
Быть может, никогда в жизни Мельмотт не разбирал себя и свои поступки более трезво, чем сейчас, когда улыбался, кланялся и безупречно исполнял роль гостеприимного хозяина. Нет, сбежать не удастся. К этой мысли он пришел довольно скоро. Даже если его не успеют арестовать, ему уже не скрыться, он слишком известен. Надо стоять до конца хотя бы для того, чтобы побегом не признать собственную вину. И стоять
