— Я знаю, — спустя недолгое молчание ответил пират, уводя взгляд в сторону. — Я знаю, принцесса…
Я смотрела на мужчину перед собой, чувствовала тепло его руки, ощущала такую несвойственную пирату нежность в его прикосновениях…
Но в этих зеленых глазах все еще не было одного — все еще не было сожаления. Да, Ваас не сожалел о том, что произошло, я знала, не сожалел. Наоборот, еще вчера этот человек только и мечтал о том, как бы избавиться от «баластов» моего прошлого, чтобы заполучить меня всю. И я не могла судить Вааса за то, что он чувствовал. Вернее, за то, чего он не чувствовал…
Однако осознание его равнодушия к моей боли щемило душу — я закусила губу, отворачиваясь и пряча в ладонь подступившие слезы. Главарь пиратов был вынужден убрать руку от моего лица и вернуться в прежнее положение, в дальнейшем еще долго сохраняя молчание и думая о чем-то своем…
— Откуда ты узнал о их смерти? Цитра рассказала, ведь так? — нарушила молчание я.
Меня не столько волновал ответ на этот вопрос, сколько желание заполнить эту давящую тишину между нами. Однако Ваас ответил не сразу, чем вынудил меня обратить в его сторону недоверчивый взгляд из-под ниспадающих на лицо прядей — пират выглядел задумчиво, рассматривая свои сложенные в замок пальцы. Наконец, тяжело вздохнув и напялив маску такой типичной для него непоколебимости, он поднялся с кровати.
— Нет, ей это не потребовалось, Mary, — бросил Ваас, сложив руки в карманы и вставая напротив.
— То есть как? — все так же недоверчиво спросила я, неуверенно поднимаясь вслед за мужчиной.
— Я сам все видел. Своими блять глазами, Mary… — ответил пират.
В его глазах вновь появилась злоба. С чем она была связана и кому адресована, мне было не суждено узнать, ведь в тот момент я стояла, как вкопанная, отказываясь поверить в услышанное…
— Все видел… — в недоумении прошептала я и тут же сорвалась на истерический крик. — ТЫ БЛЯТЬ ВСЕ ВИДЕЛ И НИ ЧЕРТА НЕ СДЕЛАЛ?! Смотрел, как я на коленях стояла перед этой сукой, как надрывалась там, пока моим друзьям одному за одним резали глотки?! ТЫ ПРОСТО СТОЯЛ И СМОТРЕЛ, ВААС?!
Из глаз брызнули слезы, и я толкнула пирата в грудь. Он отступил на шаг, продолжая молчать и не сводить с меня нечитаемого взгляда.
— Все то время, что я рыдала там и умоляла Цитру прекратить это все, ты нихера не сделал! Потому что тебе было наплевать на то, что я чувствовала! Ты хуй положил на то, что эти люди значили для меня! Тебя блять интересуешь только ты, ты сам, гребаный эгоист! КОНЧЕНЫЙ УБЛЮДОК!
Сомкнув губы, Ваас с раздраженным вздохом перехватил мои руки, когда те принялись наносить по нему удары. Его мощная хватка легла на мои запястья, и пират притянул меня к себе — даже если бы в тот момент я не была так морально истощена и подавлена, мне бы все равно не хватило сил вырваться, пока Ваас сам бы не позволил мне этого сделать. Кто я такая, в сравнение с ним?
— Как же я ненавижу тебя… — прошипела я, поднимая мокрые глаза на пирата.
Он молча сделал шаг навстречу, сокращая расстояние между нами до минимума.
— Я ненавижу тебя, Монтенегро. Ты слышишь меня? Ненавижу…
— Не-ет, принцесса. Нихуя это не так… — пропел пират и нагло оскалился, равнодушно игнорируя мои слезы.
Тыльной стороной ладони он коснулся моей щеки, убирая с нее взлохмаченные волосы, а большим пальцем стер оставшиеся слезы.
— Мы оба знаем, что ты на самом деле чувствуешь ко мне. Моя глупая, моя наивная, слабая nena…
— Отпусти меня, — озлобленно процедила я и вновь принялась вырываться из сильных мужских рук, чьи грубые пальцы оставляли мелкие синяки на моей коже. — ОТПУСТИ, ТВОЮ МАТЬ!
Еще несколько неудачных попыток освободить запястья и брошенные в сторону пирата матерные слова не принесли никакого результата, от чего я еще больше убедилась в своем ничтожестве перед ним, убедилась в своей слабости, которая выливалась наружу в виде гребаных слез. Да, рядом с ним я уже не была тем сильным и хладнокровным воином ракъят, каким меня видели там, за пределами этого лагеря…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Рядом с Ваасом я становилась той, кем была на самом деле, всю свою гребаную жизнь — немощным падшим ангелом, без семьи и покровительства Бога.
Я склонила голову, больше не в силах смотреть в глаза мужчины, и только когда мои руки ослабли, он отпустил запястья. Я знала, как Монтенегро терпеть не мог слез, но поделать с собой уже ничего не могла.
Это был нервный срыв. Это был пик тех тяжелых душевных мук от обилия эмоций, пережитых мной этой ночью…
На моих глазах жестоко расправились с моими друзьями, с когда-то единственными близкими мне людьми…
Уже во второй раз я столкнулась лицом к лицу с горячим пламенем и едким черным дымом, который окутывает все извилины твоего мозга, загоняя в панику…
Я на век потеряла возможность увидеть своих друзей вновь, ведь пожар забрал их тела и превратил в ничтожный пепел…
Мой внутренний зверь был вновь опьянен жаждой мести и теперь пожирал меня изнутри…
Я своими же руками застрелила умирающую подругу и до сих пор не могла понять, правильно ли поступила…
Моя совесть разрывала мое сердце на куски: что бы не сказала мне перед своей смертью Сара, я уже не могла перестать винить себя в смерти друзей, и это чувство буквально убивало меня, выворачивая наизнанку и заставляя ненавидеть саму себя…
И, наконец, чертов Ваас: глупо было ожидать от этого морального урода хоть капли сочувствия и непритворной заботы, но после всего случившегося моя душа нуждалась в нем, как в воздухе, нуждалась, как в единственном оставшемся близком мне человеке…
Все это было чувством полнейшего отчаянья, которое неизбежно должно было привести к эмоциональному выгоранию. Я спрятала лицо в ладони, чувствуя, как меня начинает потряхивать. Тихие всхлипы вырвались наружу…
Но, чего я никак не ожидала, так это того, что спустя несколько томительных секунд Ваас, пускай и с усталым вздохом, но без лишних издевок, все же приобнимет меня одной рукой за плечи и притянет к себе.
— Я уже говорил тебе, что такое… Безумие, Mary? — тихо спросил он, опуская подбородок на мою макушку.
Его теплая рука легла на мои лопатки, заботливо поглаживая меня по вздрагивающей спине.
— Безумие — это точное повторение одного и того же действия раз за разом в надежде на изменения. Это. Есть. Безумие… Знаешь, когда впервые я это услышал, не помню, кто сказал эту хрень, да и похуй, все равно этот умник давно кормит червей… Я подумал: «Что за хуйню несет этот поехавший?» Но смысл в том, hermana, что он был прав.
Ваас усмехнулся, прокручивая далекие воспоминания в своей голове.
— И тогда я стал видеть это везде. Везде, куда ни глянь, эти болваны делают точно одно и то же. Снова, и снова, и снова, и снова. И думают, что сейчас все изменится… Но вот, в чем прикол, niña: в том, что мы нихуя не способны изменить. Мы можем лишь вечность метаться из стороны в сторону, пытаясь угодить всем, чтобы получить видимость уважения, заслужить признание и взаимность и отчаянно внушать себе, что однажды мы все-таки добьемся искренности от людей. Но, Mary, люди… Они…
Ваас тяжело вздохнул, подбирая правильные слова. Его голос наконец-то был полон искренним утешением и неравнодушием, от чего мое сердце забилось сильнее, наверное, в тысячу раз…
— Избалованы своей же совестью, — продолжил пират, зарываясь пальцами в мои мягкие волосы на затылке. — Настолько избалованы, что уже не замечают, как теряют рассудок в погоне за новым результатом, который априори существует только в их больных головах. Они насмотрелись сопливых голливудских мелодрамм, Mary, позволили властям вытирать об себя ноги и наслушались недо-коучей, которые сделали свое состояние на таких же наивных идиотах, как они… Люди — не просто стадо. Они — стало обезумивших нахер сопляков.
Безумие.
Надежда на то, что однажды все изменится…
Я всегда мечтала начать новую жизнь, построить свое светлое будущее и стать счастливой в настоящем, в моменте. Но мое детство было далеко за гранью этих амбиций. С каждым прожитым годом я медленно, но верно черствела в душе, прятала чувства настолько глубоко, что вскоре и сама забыла, каково это — проявлять эмоции, испытывать боль, реагировать на провокацию…
