А.Конан Дойл
Зима выдалась снежной, я редко выезжал из своего дома на Виктория-стрит, лекции пришлось свести к минимуму, хотя приглашали меня и в Бирмингем, и в Ливерпуль, и даже в Глазго, где для моего выступления собирались подготовить огромную залу в старинном шотландском замке с привидениями. Я дурно себя чувствовал, приступы стенокардии случались все чаще, и домашние определенно становились жертвами моего все более портившегося характера.
Я ждал известий от Берринсона, каждый день просматривал газеты и делал множество вырезок, коллекция моя пополнялась, но вовсе не теми материалами, каких я ждал, не будучи в силах повлиять на события. Каррингтон прислал мне на Рождество красивую почтовую открытку, где твердым почерком написал несколько слов, из которых следовало, что бывший полицейский предпочел забыть обо всем, происходившем в лечебнице, и даже о том, что сам втянул меня в расследование, приведшее к новому пониманию смысла и состояния всего сущего.
Я вежливо ответил на поздравление, а в первых числах нового, 1927 года вырезал из “Дейли миррор” и приобщил к своей коллекции короткую заметку о том, что жюри присяжных после непродолжительного судебного разбирательства по делу об убийстве Эмилии Кларсон признало убийцу, Альберта Нордхилла, невменяемым и не несущим ответственности за свои поступки, после чего судья Реджинальд Мердок вынес постановление о содержании Нордхилла в психиатрической лечебнице вплоть до полного излечения или окончания его дней.
Бедный Нордхилл. Возможно, он предпочел бы быть осужденным на смерть, чтобы в одном из множества существующих за гробом миров найти свою Эмилию и быть с ней, с ее душой, а может, и с ее иной телесной оболочкой, поднимаясь из одного мира в другой, высший, или опускаясь в какой-нибудь низший из миров — как поведет судьба…
Я позвонил Берринсону, и доктор, судя по голосу, был обрадован моему звонку.
— Рад слышать вас, сэр Артур! — сказал он. — Вы, конечно, читали о суде над моим бывшим пациентом?
— Бывшим? — спросил я. — Разве Нордхилл не на вашем попечении?
— Нет, что вы, — ответил доктор. — Я занимаюсь только теми случаями, когда могу оказать реальную помощь, излечить пациента, понимаете? К сожалению, Нордхилл был признан больным неизлечимо, и его поместили в Шервуд, это в Шотландии, дикое место, знаете ли, но поскольку содержатся там больные, потерявшие всякую связь с реальностью…
— Понятно, — пробормотал я и, быстро попрощавшись, повесил трубку.
28 февраля над восточной частью Англии пронесся ужасный ураган. Сильнейший ветер вырывал с корнем вековые Дубы, в Дувре выбрасывал на берег суда, потопил в гавани Десяток рыболовецких корабликов, а в районе Большого Лондона сорвал крыши с сотен домов, оставив без крова несколько тысяч человек. Ветер завывал всю ночь, стекла звенели, я не мог заснуть, а утром — впервые после многих месяцев — мне позвонил Каррингтон. Трубку поднял дворецкий, и я слышал через открытую дверь кабинета, как он пытался объяснить звонившему, что хозяину нездоровится, он не может принимать телефонные звонки, и потому уважаемый мистер Каррингтон может сказать все, что хочет передать.
Я поднял трубку аппарата, с недавних пор стоявшего на моем рабочем столе, и сказал.
— Рад вас слышать, старший инспектор.
— Сэр Артур! — воскликнул бывший полицейский. — Вы хорошо спали эту ночь?
— Отвратительно, — признался я. — Ураган…
— Это она, сэр Артур. Это она, и я не знаю, что думать!
— Она? — удивленно переспросил я. — Кто — она?
— Вы не читали утренний выпуск “Тайме”? Урагану присвоено имя Эмилия.
У меня неприятно кольнуло под ложечкой, я представил себе выражение лица Каррингтона и сказал небрежно:
— Ураганам с некоторых пор присваивают женские имена, дорогой Каррингтон.
— Я знаю, сэр Артур. И вот что хочу сказать… Я говорил сейчас с доктором Берринсоном и с доктором Вильсоном из Шервуда… Ураган разрушил тот садовый домик, который, ну, вы помните… В здании больницы и в саду ничто не пострадало, а домик разрушило до основания… Но главное: ночью умер Нордхилл… Вы меня слышите, сэр Артур?
Я до боли сжал пальцы, державшие трубку,
— Да, — сказал я, — Слышу. Как он… Как это произошло?
— Доктор говорит; во сне. Альберт не проснулся утром — вот и все. А до Шервуда ураган не дошел самую малость. Ветер стих под утро…
— Теперь они вместе, — сказал я.
— Вы думаете? — неуверенным голосом сказал Каррингтон.
— Теперь они вместе, — повторил я,
В трубке долго молчали, я слышал лишь потрескивания на линии и, как мне казалось, чье-то тяжелое дыхание. “Теперь они вместе”, — думал я.
— Сэр Артур, — произнес наконец Каррингтон, — я хочу вам рассказать об одном случае… Недели две назад я бродил в районе Сохо, мне там очень нравится, была хорошая морозная погода, много людей… Вы слышите меня, сэр Артур?
— Конечно.
— В толпе я увидел знакомое лицо. Не сразу узнал. Это была Эмилия. В том платье, что было на ней тогда… помните? Зима, холод, снег, а она в легком платьице… Она кивнула мне — определенно кивнула — и скрылась в толпе. Я бросился следом, искал, смотрел по сторонам…
— И ничего, — констатировал я.
— Ничего, — повторил Каррингтон. — Но я определенно ее видел, сэр Артур.
— Да, — сказал я. — И вы вспомнили десятки похожих случаев, когда видели на улице, в театре или в церкви знакомых людей, которых уже нет на этом свете, вы узнавали их, но потом говорили себе: “Показалось, всего лишь показалось”.
— Вы думаете, сэр Артур, что этот ураган…
— Может, она знала, что в эту ночь Нордхилл придет к ней, — сказал я. — Может, она сама за ним пришла… Может, это всего лишь совпадение — то, что ураган назвали именем Эмилии.
— Совпадение, — с разочарованием в голосе повторил Каррингтон.
— Приезжайте ко мне, — предложил я. — Поговорим, покурим, выпьем бренди. Кстати, орудие преступления так и не нашли? Я имею в виду — то, чем убийца ударил Эмилию… В газетах об этом ничего…
— Нет, — сказал Каррингтон. — Я внимательно следил за тем делом. Не нашли. Впрочем, на решение судьи это обстоятельство не повлияло.
— Приезжайте, — повторил я.
Мы договорились о времени, и я положил трубку.
Бывший старший инспектор Скотленд-Ярда Джордж Каррингтон скончался в тот день от апоплексического удара, когда собирался в гости. По словам его дочери Патриции, присутствовавшей при последних минутах отца, он успел сказать:
— Это я. Это сделал я. Но я же не знал…
Патриция подумала, что отец бредит.
Может быть, слова Каррингтона были признанием? В последний момент жизни человек понимает все — и то, во что никогда не верил, становится для него очевидным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
