А девочки из класса меня не привлекали. Хотя Галя Лукашина, неоднократная второгодница, игривая и разбитная, регулярно снабжала меня интригующими сведениями. «Ты нравишься такой-то, – говорила она, – действуй!» Но действовать мне не хотелось: такая-то мне не нравилась.
У Лукашиной были обширные знакомства. Многочисленных своих подруг она охотно знакомила с ребятами из класса. «Хочешь с ней что-нибудь иметь?» – спрашивала она.
Не сегодняшние, конечно, свободные нравы. Но, как видите, и не слишком строгие. Юность брала своё!
* * *
Ничего, разумеется, хорошего не выходило из того, что мы, ребята из 545-й, вернулись в новой школе отчасти к тому, что уже знали.
У моей жены в недооценённой, по-моему, повести «Родные» (она под названием «Прощайте, перелётные птицы!» напечатана года четыре тому назад в «Юности», но кто сейчас читает этот журнал?) маленькая девочка размышляет над непонятными ей, услышанными от взрослых фразами «ему дали пять лет», «он получил десять лет»: «Каково бабушкиному аккомпаниатору, грузному пожилому мужчине, притворяться пятилетним ребёнком?»
В том-то и дело, что безумно скучно притворяться. «Зачем в учебнике математики для 5-го класса бесчисленные упражнения: «8 + 6», «9 + 4»? – спрашивает журналист А. Минкин («Московский комсомолец», 4 декабря 2006 года). – Сложение однозначных чисел – это первый класс. Что делается в душе и уме пятиклассника, когда его заставляют впадать в детство? Отвращение? Возможно. Скука? Неизбежно. И как результат – полное тупое равнодушие». А каково нынешним старшеклассникам снова зубрить зазубренное несколько лет назад по русскому языку? «Это рабский и бессмысленный труд, пожирающий время и нервы», – снова цитирую А. Минкина. Вот и мы скучали на уроках. А скука – коварный противник усвоения нового. Ты словно в полудрёме. Получаешь, получаешь свои пятёрки, а потом – батюшки, о чём тебя спрашивают? Есть это в учебнике? Есть, отвечают, и на уроке об этом говорили! Может, и говорили, да ты-то не слушал: уже и привычка такая выработалась.
В прежнюю свою школу я ходил с охотой. С предвкушением интереса, который вызовет в тебе увлечённый своим предметом учитель. В новой школе энтузиастов своего дела среди педагогов было не много. В 545-й я привык к урокам-беседам. В 653-й, как правило, перед каждым учеником во время урока лежал учебник. Учителя заставляли читать из него чуть ли не вслух, а потом вызывали к доске повторить прочитанное.
В школе действовали кружки. Я записался в химический. Ходил в него год, толок в колбе разные смеси, поджигал их на горелке, но химию так и не полюбил.
С большим удивлением я обнаружил среди старых своих бумаг грамоту чемпиона школы 1955 года по шахматам. Ведь шахматами я никогда особенно не увлекался. А потом вспомнил: действительно такой турнир проводили. По круговой системе: проигравший – выбывает. Девочки выбыли первыми. А я как-то исхитрился выйти в финал и кого-то из ребят победить. Видно, не было в школе сильных шахматистов.
А стенгазета была. В классе мы её выпускали, кажется, раз в две недели. А для школьной, которая называлась «За отличную учёбу», раз в месяц вставляли в деревянный трафарет новые заметки. Стихи туда и туда писал не только я. Писал их и Женя Д., мой одноклассник, любитель изящного.
Сейчас объясню, почему я не называю его фамилии. Мы обмени – вались тетрадками со стихами, коллекциями открыток с репродукциями: у меня их было мало, а его родители помогли ему собрать довольно приличную. Он размещал их в альбомах по системе: «античная живопись», «живопись эпохи Возрождения», фламандцы, классицисты, передвижники и т. д. Приносил он и альбомы с марками, но их я разглядывал из вежливости: марки меня не интересовали.
Девочки, как мухи, облепляли его альбомы. Меня несколько раздражало, что он говорил с ними, томно кокетничая, словно передразнивая их ужимки.
Я встретил его в 13-м троллейбусе, когда ехал на работу в «Литературную газету». Трамвай по Цветному бульвару уже не ходил, а 13-й троллейбус, кажется, ходит и сейчас. Мы вместе вышли: оказалось, что работаем напротив друг друга на разных сторонах бульвара. Он – в издательстве «Искусство».
Я заходил несколько раз в его редакцию, где работала моя знакомая Саша Денисова, жена детского драматурга Льва Устинова. Саша давала мне рукописи на внутренние (для редакции) рецензии. А теперь выяснилось, что и Женька Д., мой одноклассник, устроился сюда работать. Я пришёл к ним с бутылкой. Женька царил за столом, шутил, рассказывал вполне приличные анекдоты.
Совсем немного времени прошло, когда Саша испуганно сказала мне, что Женя арестован. За что – сказала ещё через некоторое время, когда был оглашён приговор: за гомосексуализм. Саша очень удивлялась: кто бы мог подумать? Такой компанейский мужик! И женщинам в редакции нравился, и ухаживал за ними красиво.
А я вспомнил ещё со школьных времён его, выражаясь по-есенински, «изломанные и лживые жесты». Всё-таки действительно кокетничал он, как девчонка, и в девичьем обществе чувствовал себя как рыба в воде.
– За что же его посадили? – спросил я Сашу. – Он кого-нибудь совратил?
– Нет, – ответила она. – В уголовном кодексе есть статья про гомосексуалистов. Их как гомосексуалистов и сажают.
Лёнька Лобанов, когда у нас зашёл о Женьке разговор, сказал, что ничуть этим не удивлён. У Жени Д. была разбитная двоюродная сестра, которая охотно знакомилась с его приятелями. Познакомилась и с Лёнькой. И рассказывала ему, что знакомиться с её подружками брат отказывался, зато оживлялся, когда она представляла ему своих кавалеров.
Я ничего о нём больше не знаю. Не встречал его, не видел. Но что ему жизнь сломали, убеждён.
Как сказала Фаина Григорьевна Раневская, узнавшая о подобном случае: «Что же это за страна, в которой человек не хозяин собственной ж…»
В школе мы с Женей писали эпиграммы, скетчи, какие-нибудь поздравления именинникам. У кого были лучше, судить не берусь. Наверное, у обоих не слишком хорошие, коль ни из него, ни из меня поэта не вышло. Да мы и не соперничали. Но относились к творчеству друг друга серьёзно.
Не сохранились мои детские тетрадки. Жаль. Потому что были на полях стихов Женькины замечания. А в его тетрадке мои. Мы писали друг другу, как Пушкин на полях Батюшкова (о чём, конечно, то есть о пушкинских замечаниях, в то время не подозревали!): «Здорово!», «здесь я бы вместо того-то написал бы то-то!», «эти строки надо доработать!».
А по школьному радио читали то мои стихотворные фельетоны, то Женькины. Оба были те ещё моралисты: высмеивали то, чем грешили сами: прогульщиков, грубиянов, матерщинников. Сказывалась, разумеется, советская атмосфера, разлитая в обществе: думай, как хочешь, а пиши, как надо. Я и в печати поначалу следовал этому правилу. Но быстро понял его порочность: перестал быть официантом советского официоза.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
