Говорил то Барахир гневливо, и голосом каменным, однако, на самом то деле, он едва слезы сдерживал. И больше всего он волновался за Даэна.
Даэн-музыкант о котором так волновался Барахир пребывал в каком-то сказочном, ему самому непонятном состоянии. Назовем это состояние влюбленностью, однако, сам то Даэн и не подозревал об этом. Он никогда раньше не видел девушек; и потому те стройные, плавные формы, которые увидел теперь в Веронике приписывал только существу высшему, каковым была Алия. И что же — он видел, что такое же высшее существо снизошло к ним, излечило младенцев, а теперь вот околдовало, погрузило в чудесный сон еще двести тысяч, которые и плескались в этом радужном облаке.
В то же время он понимал, что чувство его к Веронике не совсем такое, как к Алии — и он не задумывался: плохо это или хорошо, а просто ходил с этим чувством, он бегал, он подпрыгивал, он катался с этим чувством в снегу, и перекидывался снежками всю ночь, и до тех пор, пока, этак через час после рассвета, не повстречался с Алией, которая со смехом, с улыбкой, целовала Рэниса. Даэну не ведомо было чувство ревности, и при виде этой картины, он испытывал тоже, что испытывал бы, если б увидел, что она перебрасывается с Рэнисом снежками. И вот он подбежал к ней, взял за руку, и глядя прямо в очи ее, промолвил:
— Я люблю тебя!
Вероника мягко улыбнулась, так как сама любила здесь всех, как братьев и сестер, однако, взглянув внимательнее, смутилась, так как поняла, что чувство Даэна сродни чувству Рэниса.
Рэнис стоял рядом, смотрел то на Веронику, то на Даэна…
А Вероника тихо молвила:
— Я сейчас стихи моего старого друга Сикуса вам расскажу:
— Мы любим Млечный путь,Но видим ли мы неба суть?Мы любим звездные дожди,Но что шепнем им? «Подожди?»
Мы любим красоту рассветов,Но что им толку в блеске наших пламенных приветов?Очей мы любим глубину —В них видим бездну лишь одну.
Но что нам бездна? Млечный путь?Но нам неведом бездны суть!И то пока одни слова,А суть не вместит голова!..
Так говорила Вероника, и где-то в глубине сердце своего понимала, что и Даэн прекрасный юноша, и, если бы им довелось встретится раньше, так она бы его любила так же, как любила теперь Рэниса. Она постаралась отделаться от этих мыслей, так как понимала, что ни к чему хорошему они не приведут.
А Даэн опустил голову, и как бы задумался, хотя, на самом то деле, только пытался ухватиться за собственные мысли. Но мыслей то не было! Было только одно это незнакомое ему чувство. Никогда не видевший примеров, как надо действовать в подобных случаях, никогда даже не слышавший рассказов про такую любовь, он решился действовать, как подсказывало ему сердце. Он подумал, что хорошо было бы, если бы он с Вероникой оказался вдалеке от всех. А почему хорошо — этого он и сам не ведал — чувствовал и все тут.
И вот что он сделал: подхватил Веронику, и бегом понес ее! Рэнис, конечно не мог выпустить ее руку: но он не мог и вырвать Веронику от Даэн, так как боялся причинить он ей боль; не мог он и остановить Даэна, так как еще накануне проникся к нему самыми дружескими чувствами; ну а теперь, в окружающей их радостной атмосфере, конечно же не мог причинить ему какого-либо вреда.
Таким образом, друг за дружкой выбежали они из сияющего облака. И вот дело то: никто из них и не понимал происходящего — все это настолько напоминало какое-то виденье, какой-то сон причудливый, что никто и не решался на какие-то действия, чтобы наконец прекратить это. Они, молодые, и не предполагали, чем все это может обернуться.
Так, без единого слова, они отбежали на целую версту от снежного облака, и там перед ними открылся неглубокий, метров трех овражек, до стен которого еще не дотронулось солнце — они были покрыты густым, голубым цветом. Тут они и не удержались, скатились по снежному пласту. И вот они замерли в снегу, и получилось так, что Даэн держал Веронику за одну руку, Рэнис за другую, наступило молчание, так как никто не знал ни что говорить, ни что делать дальше. Стены оврага сразу загородили простор полей и лесов, разбросанных по сторонам, небо еще было розоватым, и в лучах утренних робко просвечивалась последняя звезда.
Вероника чуть слышно промолвила:
— Странно все это… Мы как бы…
Тут она на несколько минут замолчала, но никто этого молчания не прервал — что-то завораживающее было в создавшемся положении — казалось, стоит им сделать еще хоть один шаг, и обретут самые сокровенные тайны мироздания, или же саму смерть. Тем же тихим голосом, Вероника продолжала:
— Вроде бы мы и живем, и себя осознаем; а сейчас вот подумалось, что кто-то вышней на нас мельком взглянет, и покажется ему все мы, как «огарки». Помнишь, Рэнис… ты должен был видеть — ужасно, столько их, и каждый то какой-то личностью себя чувствует. А в такие минуты, как теперь и задумаешься — многим ли мы этих «огарков» лучше? Какие-то неосознанные действия выполняем. Вот странно — прибежали сюда. Мы же не знали, зачем бежим, и мыслить не могли, будто и нет у нас вовсе разума. Как будто над нами висит какое-то предначертанье, и все уже решено…
Тут они услышали какой-то звук, и Вероника ничего уже не говорила. Через несколько мгновений ясно стало, что кто-то идет по снегу — тяжело идет, будто бы тащит что-то. И тут они услышали голос Сильнэма — в нескольких шагах от них, овраг изгибался, и орк-эльф хоть и подошел к краю, не видел их за поворотом — хотя, стоило ему сделать хотя бы шаг, и все бы раскрылось.
Когда он только заговорил, первым радостным порывом Вероники было окликнуть его, однако, Рэнис осторожно приложил палец к губам ее.
Вот что бормотал Сильнэм:
— Проклятая лань!.. Хоть и не тяжелая совсем, а нести ее, все таки, совсем неудобно. Быть может, бросить?.. Нет — эта то лань просто необходима мне — придется потерпеть… Что бы рассчитаться за все! Да — за все!!!
Эти слова Сильнэм проорал на предельно пронзительной ноте, и тогда, на личико Вероники стало таким прекрасным — на нем такая всепрощающая жалость отразилось, казалось, вот сейчас она броситься, зацелует Сильнэма, но понял это Рэнис и он глядел на нее умоляющее: «Пожалуйста, пожалуйста, Вероника — нам просто необходимо знать, что он дальше скажет».
А Сильнэм замер. Прошла минута, другая, а от него все не было ни единого звука. Казалось он ушел, но вот, слабо заскрипел снег, и голос его, в котором что-то и дрожало теперь, проговорил:
— …А Вероника… Мне, наверное, лучше совсем о ней не думать. Ведь, стоит только подумать, и все помыслы мои путаются. Ну, что это за желание теперь: увидеть еще раз, как она в снежки играет, голос услышать!.. Нет — ну, это же совсем негодное, ненужное пожелание! Вот, можно подумать, сейчас брошу все, и побегу к ней… А, может, и бросить… Сильнэм, Сильнэм — что ж за сила гонит тебя вперед?!.. Зачем ты идешь?! Ты что же — счастлив что ли станешь, ежели задуманное исполнишь?!..
И вот тогда то Вероника так взглянула на Рэниса, что он не посмел ее больше удерживать. В это взгляде было что-то общечеловеческое, чувство вечное стоящее безмерно выше всех их нынешних интересов — и он не удерживал больше Веронику — даже и слезы на глазах его выступили, и подумалось ему, что, если бы не она, то он бы совсем иным теперь — она во многом облагородила его.
И вот девушка вскочила и бросилась на голос Сильнэма. Она легко взбежала по снежному склону, и вот уж увидела его, стоящим пред собою. Тот, как ребенка, держал на руках мертвую лань, а, когда появилась пред ним Вероника, то лань выронил, и позабыл про ее существование. Глаза его просияли, стали истинно эльфийскими.
— Ты хотел поиграть в снежки? — она улыбалась. — Так давай же!..
Но ни Сильнэм не Вероника так и не слепили ни одного снежка. Они стояли друг против друга, а в душе орка-эльфа полыхало и счастье, и тоска — вот он, обнажая желтые клыки, улыбнулся, и одновременно жгучие слезы устремились по щекам его.
В это время, из оврага выбрались Рэнис и Даэн; и тот и другой замерли у его края, и простояли так довольно долго, созерцая; и потом где-то в глубинах их тревожных снов, как светлое сердце приходило это воспоминанье: солнце еще совсем не высоко взошло, однако же, свет от него был таким ярким, что и Вероника и Сильнэм представлялись на фоне этих снегов темноватыми контурами. Нельзя было даже и сказать, какой это свет — белый ли, золотистый, лазурный — казалось, он вобрал в себя от всех цветов, но оставался плавным, гармоничным — именно прекраснейшим светом, а не каким-то смешением. Так же, все пространство вокруг раздвинулось, стало каким-то более привольным, и в то же время, можно было только захотеть, шагнуть и вот уж перенестись в любую часть этого пространства. Да — их контуры казались темными; но, в то же время, личико Вероники, было более светлым, чем все остальное. Это личико, в котором важны были не линии, но что-то незримое неуловимое, какой-то отблеск души, или, иначе того, чего мы еще не можем видеть, но только верить… Все это напоминало сон, они и верили, что сейчас во сне, или в раю.
