– Это твои Небеса искалечили и лишили меня материнской нежности, отцовского внимания и признания братьев. Твои Небеса заставили меня страдать с детских лет в постоянных попытках выжить. Твои Небеса вынудили меня возжелать власть, которая была мне абсолютно не нужна, – Кванджон замер на миг, прислушиваясь к себе, но кашель не возвращался, и он заговорил вновь: – Мне нужна была любовь. Я всего лишь хотел быть любимым и любить, ощущать в груди живое алое сердце, а не холодный камень и сосущую пустоту. Но твои Небеса сделали из меня кровавого тирана, отняв у меня самое дорогое. Они обрекли меня на одиночество. И всё это время ты помогал им. Ты!
Император прожигал Чжи Мона невыносимо тяжёлым взглядом из-под устало опущенных век, и астроному было от этого так плохо, что хотелось вскочить с ложа умирающего и бежать прочь – в своё спасительное безвременье, в своё недостижимое равнодушие. Но он пришёл сюда сам. И теперь принимал наказание с покорностью обречённого. Потому что всё, что говорил ему Кванджон, было правдой.
– Ты хоть понимаешь, что натворил? Ради чего разрушил мою жизнь? И её жизнь тоже? Стоило оно того? Ответь не мне – себе самому. Стоила она всего этого, твоя слепая вера?
Император захлебнулся воздухом и умолк. Невозможно длинная речь и пыл, с которым она была произнесена, отобрали у него последние силы. Он закрыл глаза и, почти не размыкая губ, прошептал со стоном:
– И всё равно… я буду её искать. И однажды найду, обязательно найду… Наперекор твоим Небесам… – рука Кванджона, дрогнув, соскользнула с присмиревшего золотого дракона и безвольно упала на одеяло, развернувшись ладонью к Чжи Мону. – Если можешь, помоги мне…
Астроном в оцепенении смотрел на эту ладонь, обращённую к нему, а перед глазами его размыто мерцало инеем алое спелое яблоко. И он даже не вздрогнул, когда его слуха достиг едва различимый шелест с той стороны:
– Су… моя Су…
Будто осенний ветер прошёлся по комнате, забирая с собой последний вздох императора, и стало тихо. Так тихо, что Чжи Мон слышал, как гулко колотится его собственное сердце, а кровь шумит в висках, отливая от рук.
Он долго не мог пошевелиться от потрясения, хотя вернулся сюда именно затем, чтобы проводить Кванджона. И вот он ушёл, а Чжи Мон всё никак не мог в это поверить.
Тишина давила ему на плечи, как чувство вины – на развороченную душу. Он ощущал такое опустошение, словно внутри него ничего не осталось. Ничего, кроме невыносимой тяжести и похоронного набата в груди, от которого было не спрятаться и не сбежать.
Чжи Мон поднял залитое слезами лицо к потолку.
«Да не останутся Небеса глухи к его мольбам, о чём бы он ни просил на смертном одре!»
Он в последний раз взглянул на императора, сжал ледяную руку, на которую капали его горячие слёзы, и прошептал:
– До встречи, Ваше Величество. Я обещаю…
***
Над Сеулом занимался выцветший летний рассвет. Восходящее солнце щедро орошало жгучими лучами крыши высоток, проступающие в смоге, как острые серые скалы.
Чхве Чжи Мон скупо улыбнулся своему нелепому сравнению: разве могли одинаковые стеклянные небоскрёбы, выстроившиеся в лабиринте мегаполиса с геометрической точностью, сравниться с первозданной красотой горной гряды, поросшей у подножия сосновым лесом, в котором так славно дышать?
Датчик загрязнения воздуха у окна противно пискнул, и Чжи Мон со вздохом закрыл створку, одновременно нажимая на кнопку пульта комнатного очистителя. Опять зашкаливает. Что за напасть… Хоть бы ливень прошёл, что ли, сбил, пусть и ненадолго, эту едкую взвесь, к которой невозможно привыкнуть.
Жаль, некому провести ритуал дождя. Да и сам он уже не сможет, как прежде, раскрыть хляби небесные, тем более по своему собственному желанию. Те времена давно прошли. Всё изменилось. И он тоже.
Чжи Мон вновь усмехнулся и направился в ванную, на ходу стягивая пижаму. Раз нет дождя, сойдёт и прохладный душ.
Дожил, называется… Опустился до компромиссов.
С некоторых пор он полностью перешёл на ночной образ жизни, что было сопряжено со множеством неудобств, но дарило ощущение умиротворения и свежести всего: воздуха, чувств и мыслей. В темноте, не перегруженной чужим присутствием, звуками и впечатлениями, было легче сосредоточиться, дышать, думать и действовать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но случались и такие дни, как сегодня, когда требовалось влиться в общий ритм большого города, нырнуть в толпу, вернуться к жизни двадцать первого века, которую большинство почему-то называет обычной или нормальной – почему, интересно? Что нормального в том, чтобы ни свет ни заря продрать глаза по будильнику, наскоро опрокинуть в себя кружку кофе с парой вчерашних рисовых булочек и упасть в жерло метро, которое доставит тебя на офисный эшафот, где придётся приложить немало усилий, чтобы не свихнуться до кароси{?}[Кароси – смерть от чрезмерного переутомления, часто по причине инсульта или инфаркта на фоне стресса, недоедания и истощения организма.] и удержаться на плаву. А вечером вернуться в квартиру, тупо поужинать и рухнуть в постель до следующего мерзкого вопля будильника.
Смысл?
Чжи Мон нашёл глазами электронные часы и метко швырнул в них пижаму, мстительно хмыкнув, когда под тяжестью ткани часы свалились с тумбочки на пол.
То-то же!
Да, он мог позволить себе выбиться из отполированной схемы существования среднестатистического столичного жителя, однако это не мешало ему ворчать и сетовать на её недостатки. Как сейчас, например.
Контрастный душ привёл его в подобие благостного расположения духа, а приветливо пофыркивающая кофеварка и вовсе примирила с несовершенствами этого мира. И времени, кстати. Пусть ни то, ни другое выбирать Чжи Мон не мог. Хотя что сожалеть впустую. Нужно сосредоточиться на главном.
Взбодрившись всеми доступными ему способами и проснувшись окончательно, он сунул пустую кофейную кружку в посудомоечную машину и прошёл в сумрачную комнату без окон, служившую ему кабинетом. Там он сел за стол, но ноутбук включать не стал, а вместо этого уткнулся лбом в сцепленные в замок ладони и задумался.
Всё было готово.
Наконец, все нити были собраны в узел, который он крепко держал в руках.
Оставалось сделать последний шаг. И он намеревался осуществить это сегодня.
Чжи Мон с силой потёр виски и уставился в стену. Но вместо фактурной штукатурки молочно-серого цвета видел перед собой лицо умирающего четвёртого правителя Корё Кванджона в тот самый миг, когда его обвиняющий взгляд говорил: «Ты мне должен!»
Да, Чжи Мон был должен ему. И Хэ Су. Должен за то, что соединил их. И разлучил, оставив кровоточащие раны у обоих без возможности исцеления. Сплёл цепь событий, что неизбежно привели к трагической развязке, которой предшествовала не менее трагическая жизнь. Он сделал всё, что мог и обязан был сделать, а также то, что не мог и не обязан.
Он был хорошим проводником и преданно исполнял волю Небес, невзирая на последствия, которые прекрасно понимал.
«Стоило оно того? Ответь не мне – себе самому. Стоила она всего этого, твоя слепая вера?» – отчетливо прозвучал в комнате вопрос Кванджона, так и оставшийся без ответа, и Чжи Мон тяжело вздохнул.
Император был прав. Прав во всём, ошибаясь в единственном: это была не вера, а знание. Разница – астрономическая.
Чжи Мон всегда всё знал, знал наперёд. И поэтому теперь ему было несколько странно ощущать собственную слепоту, которая заставляла его чувствовать себя уязвимым, но при этом наполняла его той самой верой, о которой говорил Кванджон.
Не было одного – сомнений.
«Ты должен нам, слышишь?» – напомнил ему суровый тихий голос, и Чжи Мон кивнул, соглашаясь.
Он до сих пор не мог прийти в себя с того самого момента, когда осознал, какой непостижимой силы может быть любовь, когда коснулся её и обжёгся, да так сильно, что душу до сих пор саднило.
Истинная любовь способна идти наперекор воле Небес, но она же и требует жертв. Всегда, во все времена, в каждом из миров. А любовь настолько великой силы требует великих жертв. Это немыслимая боль, потери и смерть, через которые пришлось пройти Ван Со и Хэ Су. И во многом по его, Чжи Мона, вине.
