И вдруг яркий луч луны, этот нескромный и грубый взгляд отбрасывает их друг от друга, словно удар бича.
Они быстро вскочили на ноги. Растерянные. Губы кривятся. Оба дрожат. Не от стыда. От радости. От радости и неожиданности. От радости и еще от желания.
Брошенная на примятое ложе травы под луной охапка роз осыпает лепестки. И тут этот романтический жест. Анетта хватает сноп цветов, встряхивает, полетом лепестков покрывает примятую траву, еще хранящую отпечаток лишь одного тела.
Антуан, вздрогнув от возмущения, откладывает книгу.
Он ошеломлен. Жиз? Да может ли это быть?
И, однако, весь этот отрывок так и сочится правдой: дело даже не в ветхой стене, колокольчике, розарии, а вот когда они, сплетая объятия, упали вместе в траву, это уж никак не вымысел; только не на каменистых дорогах Италии, не под сенью лимонных рощ, а в жесткую траву Мезона, ее-то Антуан себе отлично представляет, под вековыми липами аллеи. Да, да. Значит, Жак водил Жиз к Фонтаненам, и такой ночью на обратном пути… О, наивность! Жить рядом с ними обоими, рядом с Жиз, и даже ни о чем не догадываться! Жиз? Нет, нет, не может это целомудренное, это оберегающее себя девичье тело скрывать такую тайну…
В глубине души Антуан восстает против этой мысли, пока еще отказывается верить.
А как же быть со всеми этими подробностями? Розы… Алые розы… Ага, теперь ему понятно волнение Жиз, когда она получила от неизвестного отправителя из лондонского цветочного магазина корзину роз; и вот почему она требовала, чтобы немедленно начали розыски в Англии, хотя, казалось бы, присылка цветов — событие не бог весть какой важности! Очевидно, она одна поняла смысл этого подношения — алые розы прислали ей через год, возможно даже день в день, после того падения под липами!
Значит, Жак жил в Лондоне? А как же тогда Италия? А Швейцария? А что, если он и сейчас еще в Англии? В конце концов, можно и оттуда посылать свои произведения в этот женевский журнал…
И внезапно осветилось то, что было до сих пор скрыто, словно одно за другим рухнули огромные полотнища тьмы, заслонявшие единственную слабо мерцающую точечку! Отсутствие Жиз, та настойчивость, с какой она добивалась, чтобы ее послали учиться именно в этот английский монастырь! Конечно, черт возьми, решила сама разыскать Жака. (И тут Антуан упрекнул себя задним числом за то, что после первой же неудачи пренебрег таким следом, как лондонский цветочный магазин!)
Он пытается думать последовательно, но слишком много предположений, слишком много воспоминаний врывается в ход его мыслей. Нынче вечером все прошлое предстало перед ним в новом свете. Вот теперь-то понятно отчаяние Жиз после исчезновения Жака. Отчаяние, всего значения которого он и не подозревал, но пытался его хоть как-то смягчить. Он вспомнил свои отношения с Жиз, свою жалость к ней. Впрочем, не из этой ли жалости мало-помалу родилось его чувство к Жиз? В те времена Антуану не с кем было поговорить о Жаке; не с отцом же, упорно отстаивавшим свою версию о самоубийстве, не со старушкой Мадемуазель, вечно в постах и молитвах. Другое дело — с Жиз, такой близкой, такой преданной. Каждый день после ужина она спускалась к нему узнать, нет ли чего нового. А ему приятно было делиться с ней своими надеждами, сообщать ей о предпринятых шагах. Уж не во время ли этих вечерних бесед, полных такой интимности, ему полюбилось это трепетное создание, ушедшее в тайну своей любви? И, как знать, не поддался ли он неведомо для себя пьянящей прелести этого юного, уже принесенного в жертву другому, тела? Он припомнил милые выходки Жиз, эту ласковость страдающего ребенка. Анетта… Как же здорово она его провела! А он, лишенный в связи с отъездом Рашели положенного ему пайка чувств, он-то чего только не навоображал… Экое убожество! Он пожал плечами. Он увлекся Жиз просто потому, что ему некуда было приложить свои чувства; и он верил, что Жиз питает к нему слабость, а оказывается, она со своей покалеченной страстью привязалась к нему в минуты смятения как к единственному человеку, способному вернуть ей любовника!..
Антуан пытается прогнать эти мысли. «И все-таки, — думает он, — до сих пор еще неясно, чем объясняется внезапный отъезд Жака».
Сделав над собой усилие, он снова берется за чтение.
Не подобрав разбросанных по траве роз, брат и сестра направляются к палаццо Сереньо.
Возвращение. Джузеппе приноравливает свой шаг к шагам Анетты. Навстречу чему направляются они? Краткое объятие было лишь прелюдией. Бесконечная, длинная ночь, навстречу которой они идут, их спальни, эта ночь, что-то произойдет там?
Антуан спотыкается на первых же строчках. Кровь снова волной ударяет ему в лицо.
По правде говоря, то чувство, которое им сейчас владеет, меньше всего сродни порицанию. Перед лицом утверждающей себя страсти из рук его выпадает оружие осуждения. Но он не может совладать с неприязненным удивлением, к которому примешивается капелька обиды: он не забыл тот день, когда так дико заартачилась Жиз в ответ на его робкую попытку. Еще немного, и эти страницы пробудят вновь его желание: желание чисто физическое, раскованное. Стараясь сосредоточиться на прочитанном, Антуан силой воли прогоняет видение этого юного тела, гибкого и смуглого.
…Бесконечная, длинная ночь, навстречу которой они идут, их спальни, эта ночь, что-то произойдет там?
Их гнет, дуновение страсти. Они идут молчаливые, одержимые, в зачарованном оцепенении. Их провожает неверный свет луны. Она бьет прямо в фасад палаццо Сереньо, выхватывает из мрака мраморную колоннаду. Они входят на первую террасу. Их щеки соприкасаются. Щека Анетты пылает. В этом детском теле какая естественная и дерзкая тяга к греху!
Внезапно они отшатываются друг от друга. Между колоннами возникает тень.
Отец здесь.
Отец ждет. Он приехал неожиданно. А где дети? Пообедал он один в большом зале. А после обеда до ночи бродил по мраморной террасе. Дети все не возвращаются.
В тишине звучит голос: — Откуда вы?
Уже поздно выдумывать что-то, лгать. Мятежная вспышка. Джузеппе кричит:
— От миссис Пауэлл!
Антуан вздрогнул: значит, Отец знал?
Джузеппе кричит:
— От миссис Пауэлл!
Анетта мчится между колоннами, пробегает вестибюль, взлетает по лестнице к себе в спальню, запирается на крючок и в полной темноте падает на свою узенькую девичью кроватку.
А там, внизу, сын впервые дает отпор отцу. И странное дело, ради удовольствия побравировать, он громко объявляет о той, другой, поблекшей любви, в которую и сам не верит. — Я водил Анетту к Пауэллам. — Он делает паузу, потом говорит по слогам: — Я обручен с Сибиллой.
Отец разражается смехом. Устрашающим смехом. Стоя во весь рост, выпрямив стан, он, удлиненный тенью, кажется еще выше. Огромный, театральный. Титан с лунным нимбом над головой. Он хохочет. Джузеппе до боли сжимает руки. Смех смолкает. Тишина. — Завтра вы оба поедете со мной в Неаполь. — Нет. — Завтра же. — Нет. — Джузеппе. — Я не ваша собственность. Я обручен с Сибиллой Пауэлл.
Никогда еще отец не наталкивался на сопротивление, которое не мог бы сломить. Он говорит с наигранным спокойствием. — Замолчи. Они приезжают сюда, к нам, есть наш хлеб, скупать наши земли. Но отнимать наших сыновей — это уже чересчур. Неужели ты думаешь, что еретичка будет носить наше имя? — Мое. — Глупец. Никогда в жизни. Гугенотские происки. Спасение души, честь рода Сереньо. Только они забыли, что существую я. А я — начеку. — Отец! — Я сломлю твое упорство. Лишу тебя средств. Отдам тебя в Пьемонтский полк.
Отец! — Я тебя укрощу. Иди в свою комнату. Завтра ты отсюда уедешь.
Джузеппе стискивает кулаки. Он желает…
Антуан не смеет вздохнуть:
…Он желает… смерти отцу.
Он находит в себе силы рассмеяться — это будет великолепным ответом… И бросает: — Вы просто смешны.
Он проходит мимо отца. Вскинув голову, сжав губы, искривленные ухмылкой, и спускается с крыльца.
— Куда ты?
Сын останавливается. Какую отравленную стрелу пустит он, прежде чем исчезнуть? Инстинкт подсказывает ему самое страшное: — Я убью себя.
Он перескакивает через несколько ступенек. Отец подымает руку. — Убирайся, дурной сын! — Джузеппе не поворачивается. Отец в последний раз возвышает голос: — Проклинаю тебя!
