и нерешителен, все же у меня был достаточно сильный мотив, чтобы помогать ему. И он не ошибся. Нож я воткнул в сердце Шмелева вполне твердой и недрогнувшей рукой.
Боря мстил за своего единственного друга Васю и за свою последнюю любовь Ларису. Когда это совершилось, я стал ему вообще неинтересен.
Честно говоря, я, когда понял это, сначала удивился, а потом успокоился. Мне и самому не очень-то нравится иметь такого знакомого. О том, что произошло, лучше забыть.
Мне еще долго будут по ночам сниться окровавленные трупы… И совершенно незачем иметь в числе друзей человека, с которым можно вспомнить о том, что мы совершили. Этак обнять его во время дружеской вечеринки и сказать: «А помнишь, дружище, как мы пришили тех двоих? Как из горла невинной толстой женщины лилась кровь струей?»
Этого не нужно. Это нужно забыть. Навсегда…
Премьера моего спектакля «Ричард III» прошла блестяще. Наша доморощенная областная критика писала в газете, что я сумел в постановке подняться до высот осмысления вопросов добра и зла…
Что ж, может быть. После премьеры богатый спонсор на банкете хлопал меня по плечу и говорил, что для него «искусство — это все»… А я в ответ угодливо улыбался и поддакивал, будто верил.
Вот только после премьеры я на этот свой спектакль не хожу. Прошу помрежа следить за соблюдением разводок и мизансцен. А сам не могу.
Потому что стоит мне увидеть Глостера и леди Анну, услышать их слова в диалогах, и я выбит из колеи надолго. И буду просыпаться по ночам. И вскакивать с постели.
И мне будут мерещиться то голый Шмелев в бане, то темная зала недостроенного здания на окраине Петербурга, где я подсматривал… А потом мой несчастный убогий брат с изрезанным лицом. И Лариса — гордая и униженная, стоящая в дверях комнаты и просящая взять ее с собой…
И Лида в смешно задравшемся халате, с перерезанным горлом. Так и не понявшая ничего.
И я буду, дрожа от страшных воспоминаний, стоять босыми ногами на полу и смотреть в окно. А за окном будет темная-темная ночь.
С.-Петербург, 1995 г.
