— А их не будет потом, — твердо сказала девочка. — Покойников ведь потом закопают. И одни живые будут ходить.
Большое, тяжелое, страшное горе, постигшее взрослых, постигло и маленькую, худенькую Нюру. Но как взрослые, занятые починкой разрушенного, из гордости не плачутся и неохотно вспоминают о том, что случилось с ними, так и девочка охотнее думает о завтрашнем дне.
Завтра еще будут бои, грандиозные и ожесточенные, прольется кровь, сгорят еще новые дома, осиротеют еще многие дети. Но завтра будет наша победа, обязательно будет, во что бы то ни стало.
В это верует всей силой сердец своих весь народ наш.
И весь народ работает на войну, на победу, на завтра, которое встает и встанет из этих еще теплых пепелищ.
В полдень мы выезжаем из этой деревни на шоссе.
Автомобиль опять продвигается мимо длинной шеренги могил, мимо березовых крестов, мимо оброненных в отступлении немецких касок, мимо брошенных при поспешном бегстве немецких автомобилей, танков, мотоциклеток.
Враг прошел здесь совсем недавно — может быть, всего неделю или несколько дней назад.
В двух километрах от деревни нас останавливает заградительный отряд. Проверка документов. Дальше ехать нельзя.
Автомобиль уводят в укрытие, мы идем пешком.
Вдалеке, метрах в четырехстах от нас, по широкой, уже источенной солнцем снежной целине, ползут вперед в белых маскировочных халатах красноармейцы.
— Наверно, они учатся, — вслух думает шофер.
Да, может быть, учатся. И мы, остановившись, смотрим на них.
Но странное дело — почему на ученье стреляют с той стороны, почему пули свистят совсем близко и трепещут кусты при шоссе?
— Головы! — тревожно кричит нам кто-то невидимый из кювета.
Мы наклоняем головы, потом ложимся.
Нет, красноармейцы не учатся. Они ведут бой. На целине столкнулись русские разведчики с немецкими.
Впереди, всего в полутора километрах отсюда, находится передний край нашей обороны.
Война совсем недалеко ушла от выгоревшей деревни Алексеевки.
Вот уже хорошо слышны клекот, и кваканье, и визг, и грохот мин. И на снегу впереди вспыхивает красный огонь.
Но в памяти все еще стоит уцелевший от немца исхудавший пестрый петух, который, несмотря ни на что, изо всех сил поет о наступающей суровой и нежной русской весне. И в лукошко сыплется золотистое зерно, которым скоро — вот как сойдет снег и уберут мертвых немцев — крестьяне засеют обожженную землю, как засевали в прошлом году, и в позапрошлом, и, может быть, тысячу лет назад...
Западный фронт, апрель 1942 г.
Супруги Полыхаевы
Все эти дни бабушка Надя то и дело выбегала на шоссе и, часами простаивая на пронзительном ветру, все ждала, не появится ли та машина. Но машины шли и шли, тысячи машин проходили мимо, а той, главной, на которой должен был приехать Петя, не было.
Наконец однажды утром, когда бабушка снова собралась на шоссе и суетливо искала варежки, кои опять куда-то затащил котенок, дедушка Ерофей Кузьмич сказал:
— Сядь! Ты чего, простудиться хочешь? Когда приедет, тогда и приедет. А бегать взад-вперед не надо. Не молоденькая.
И бабушка покорилась, присела, стала расстегивать шубейку.
И вот, только она раскуталась и сняла пуховый платок, на тропинке, ведущей к их домику, среди белоснежных сугробов, появился молодой человек в черной шинели, подпоясанной ремнем с блестящей пряжкой, и в черном же, не по сезону легком картузе. В одной руке он нес чемодан, а другой все время притрагивался к ушам, желая, должно быть, защитить их от ветра.
Дедушка, выглянув в окно, внимательно посмотрел на паренька, однако с места не сдвинулся и бабушке ничего не сказал. Мало ли тут всякого народа появилось в последнее время! Идут и едут тысячи людей. Дело-то вон какое громадное развивается!
В дверь постучали. Бабушка кинулась открывать и в ту же секунду отпрянула, увидев в облаке морозного пара незнакомого молодого человека.
— Полыхаевы тут живут? — спросил молодой человек.
— Петенька! — закричала бабушка и заплакала, засуетилась. — Петенька... Анфисины глаза... Как есть Анфисины...
Помогая внуку раздеваться, снимая с него холодную шинель, она нашла еще, что рот и нос у него отцовский, Васин, и, целуя его в горящие с мороза щеки, продолжала плакать.
А дедушка Ерофей Кузьмич только сказал, чуть нахмурившись :
— Чего это в картузе-то щеголяешь по такой погоде? Шапки нету, что ли? Пропил?
— Что вы, дедушка, я и непьющий вовсе! — улыбнулся Петя. — В фуражке я привык при всякой погоде. Волосы, говорят, лучше растут, когда зимой ходишь в фуражке. А шапка у меня в чемодане...
— Весь в отца, — уже смеялась; утирая слезы, бабушка. — Вася-то ведь был такой же аккуратист и щеголь. Только глаза Анфисины. Ее глаза... Да ты снимай, скорее снимай сапожки-то! Ведь зазяб, наверно, весь зазяб. — И толкнула внука к табуретке, чтобы помочь ему снять сапоги. — Сапоги-то, смотри, прямо как железные сделались на морозе. В валенках бы надо ходить...
— В сапогах как-то легче, веселей. А валенки у меня к чемодану привязаны, — сказал внук и пошел в шерстяных носках по глянцевитому, охрой покрашенному полу.
Бабушка сейчас же усадила его к жарко натопленной печке и стала собирать на стол всякую еду, приготовленную к приезду внука.
— Мы ведь тебя, Петенька, уже вторую неделю ждем, после письма...
Бабушка хлопотала вокруг стола и торопилась, словно боясь опоздать. 4Да уйди ты, дьявол!» — сердилась она на котенка, цеплявшегося за подол.
А дедушка Ерофей Кузьмич молчаливо осматривал внука, не решив еще, должно быть, окончательно, как ему следует относиться к этому, в сущности, мало знакомому пареньку.
— Ведь ты писал, что приедешь к девятнадцатому, а сегодня у нас, гляди, тридцатое, воскресенье, — сказал дедушка и сорвал листок с календаря. — Где же это ты задержался так?
— Видите ли, какое дело, — стал, солидно кашлянув в руку, объяснять внук, — я просился, конечно, в Сталинград, и мне выписали документы. А потом, оказывается, сюда уже послали наших учеников. И товарищ Антонов говорит: «Поезжай в Куйбышев. Это, говорит, тоже великая стройка, и разницы я не вижу. Или, если хочешь, пошлем тебя в Среднюю Азию». Я говорю: (Для меня все-таки есть некоторая разница, потому что Сталинград — мой город, где я родился, и у меня там были отец и мать». Он говорит: (Ты не разводи тут сентиментальности. Мало ли у кого где родители жили, а сейчас мы действуем по плану. И ты не забывай, что ты комсомолец». Я тогда пошел к товарищу Самсонову. Он вызвал к себе Антонова и сказал: «Надо уважить просьбу товарища Полыхаева, и нечего тут дурака валять! Пусть Полыхаев едет в Сталинград». Из-за этого я и задержался. А специальность у меня получается такая, что я свободно мог поехать и в Куйбышев, и в Среднюю Азию, и куда угодно...
— А какая у тебя специальность?
— Приобретаю специальность по бетону.
Этот ответ понравился дедушке. Не «получил специальность», не «имею специальность», а «приобретаю». Вот именно.
Старый каменщик, сложивший за свою жизнь не один десяток домов, он считал, что настоящую специальность приобретают на протяжении всей жизни.
Внук, похоже, неглупый паренек. И деловой.
Дедушка внимательно осмотрел уже застланный белой скатертью и уставленный закусками стол, заметил бутылку наливки и, как всегда, строго сказал бабушке:
— Ты для чего это, Надея, наливку-то поставила? Кто ее тут пить будет? А? Ты нам лучше белой хотя бы пол-литровочку достань... Как мужчинам...
— Пожалуйста, — сказала бабушка. — Но ты ведь, Ерофей Кузьмич, не пьешь, и Петеньке, пожалуй, еще рановато. ..
— Ничего, — сказал дедушка, — со свиданием можно. И тем более с морозца.
Из угловой комнаты вышли две молоденькие девушки, жилички Полыхаевых. Геодезистки.
Это бабушка их вызвала, чтобы познакомить с внуком.
Здороваясь с ним, одна девушка назвала себя Верой, другая — Галей.
А он, протягивая им руку, назвался солидно, как положено взрослому мужчине, по фамилии:
— Полыхаев.
Не погасла с гибелью на войне двух сыновей фамилия знаменитых каменщиков Полыхаевых. Не погасла и теперь не погаснет, если даже умрет сам Ерофей Кузьмич.
А он помирать пока не собирается. Он еще хочет посмотреть, как все будет дальше развиваться, как построят здесь могучую гидростанцию, как она изменит всю жизнь вокруг, самый климат изменит. Ведь леса тут, говорят, огромные вырастут, благодатные дубравы. Пароходы со всех морей повстречаются в этом порту. И Ерофей Кузьмич с Надеждой Павловной, с бабушкой Надей, может, еще поплывут отсюда на экскурсию в какие-нибудь дальние моря.
Все может быть. Только бы войны опять не было. Не нужна она вовсе.
— Так вот, давайте выпьем за тебя, Петра, — как бы заключая свои размышления, сказал дедушка и поднял рюмку. — За тебя и, стало быть, за весь молодой народ, которому доведется жить при полном коммунизме. И мы, старички, я считаю, тоже не отстанем...
