И, ужасаясь своему будущему, обер-лейтенант поставил голую ногу в глубокий снег.
Позади дома, где стояли немецкие танки, было видно багровое зарево, а вдоль улицы с криком и цоканьем скакали всадники.
Обер-лейтенант вгляделся в них и, повернувшись к старику, как бы объясняя ему и жалуясь, закричал:
— Казакен! Казакен!
— А я что ж, не вижу, что ли? — сказал старик. — Я сам вижу, что казаки. Я же тебя для этого и побеспокоил, чтобы казакам сдать. А как же!
— Зима. Мой одежда, мой одежда!
Но старик уже держал в руках его одежду, его офицерский мундир. Он бросил их ему.
— Найн, — сказал немец. — Я хотель ваша одежда. Я есть ваш арбайтер, работник, слуга...
— Ну, это ты лишнее говоришь, — сказал старик. — Мне работники пока не требуются. Я еще, слава богу, сам работник, дай бог всякому. А ты давай выходи со двора. Нагляделся я на вас на всю жизнь. Будет. Пускай теперча с тобой казаки займутся...
И так как собеседников подходящих не было, старик посмотрел на пса Баритона, с рычаньем выползавшего в этот момент из конуры, и сказал ему:
— Чего захотели, а?
Москва, декабрь 1941 г.
Егор или Василий?
В прошлом месяце пулеметчик Егор Мурашов наконец получил долгожданное письмо из дома, из Сибири.
Мать писала ему, что в доме у них все хорошо, все благополучно и, кроме того, Аниса, жена старшего брата Василия, родила мальчика.
Мальчик справный, веселый и походит на дедушку Ивана Григорьевича. Хотели его поначалу назвать Иваном.
Но пока еще никак не назвали, потому что неизвестно, где находится в настоящее время его законный родитель, гвардии сержант Василий Мурашов.
Без его согласия как-то неудобно называть дитя. Вдруг он потом скажет, что без него тут самоуправничали, когда он был на войне! Написали ему уже три письма, но ответа никакого не получили. Где он, Василий, что с ним?
Дома, конечно, понимают, что война не сахар, всякое могло случиться. Но лучше отписать как следует, что случилось, — будет легче.
Мать просила Егора Мурашова как можно скорее выяснить, где его брат, и немедленно сообщить о нем в Сибирь, в город Усолье.
«Посылаю тебе, Егорушка, — писала мать в конце письма, — мое родительское благословение. Пусть хранит тебя в боях наш сибирский святой Иннокентий, в которого ты, конечно, не веришь, по глупости твоих молодых лет, но он все равно тебя должен хранить, раз я ему молюсь каждодневно. И брата твоего Василия тоже должен. И он, наверно, живой и здоровый и в полном порядке, но отписать вовремя не успевает, потому что мы тоже не дураки и понимаем, что письма писать там, наверное, не очень хорошая обстановка.
Привет тебе и низкий поклон ото всех.
Мама твоя Катерина Михайловна Мурашова».
Пулеметчик Егор Мурашов показал это письмо своему начальству, и начальство нашло уважительной причину, по которой он просил разрешения отлучиться хотя бы часа на два, поискать брата в соседней части, где он встречался с ним недели три назад.
Василий тогда волновался насчет жены своей Анисьи. И теперь ему, конечно, радостно будет узнать, что жена благополучно родила, и именно мальчика, как он хотел.
Пулеметчик Мурашов тоже не думал, что с братом могло случиться какое-нибудь несчастье. Он шел в соседнюю часть по весенней распутице, по жидкому, израненному артиллерией лесу, уверенный, что встретит брата.
Но в части сказали, что сержант Мурашов сейчас находится в разведке. А писарь, которого пулеметчик угостил закурить, добавил еще по секрету, что разведка чего-то затянулась и никто не знает, когда теперь сержант вернется.
— Но ты заходи сюда в другой раз, — сказал писарь. — Я твоего братенника знаю. Он хороший парень. И если будут какие сведения, я тебе сообщу.
Пулеметчик Мурашов вернулся в свою часть встревоженный. А вдруг действительно Васька пропал? Что тогда написать домой?
В тревоге он прожил весь день и ночью в плохом настроении пошел на свой пост, на передний край, где улегся в еще по-весеннему голом кустарнике и, вглядываясь в сторожкую ночную темноту, прислушиваясь к тишине, продолжал думать о брате.
Потом он стал думать о племяннике, о том, как племянник вырастет, станет рослым мужиком и будет расспрашивать своего старенького дядю о подробностях гибели его, племянника, отца.
Ночь была мглистая. Накрапывал мелкий дождь.
Егор Мурашов притаился во тьме около своего пулемета, выдвинутого далеко вперед, и ждал всяких неожиданностей. Ждал и думал.
Впереди, где-то совсем близко, были немцы, но их не слышно и не видно.
Между немцами и русскими тишина, и тьма, и непролазная весенняя грязь.
И где-то в тылу у врага по этой грязи, по лужам, по лесному перегною, может, ползет сейчас на брюхе в ночи разведчик, гвардии сержант Василий Мурашов.
Всю зиму он ползал по тылам врага, по снегу. И сейчас ползет. А может, уже...
Дождь то усиливался, то стихал, то снова усиливался.
Егор Мурашов укутывался в плащ-палатку и не мигая смотрел во тьму, где ничего разглядеть нельзя было, кроме трех кустов осины, одиноко стоявших среди широкого поля.
На этом поле в прошлом году в это время сеяли хлеб, и в этом году, чуть позднее, тоже будут сеять, потому что немцы не удержатся тут долго, как не удержались на том месте, где сидит сейчас пулеметчик Мурашов.
Все время линия фронта продвигается вперед. Иногда ночью продвигается, иногда — на рассвете, иногда — днем. И сегодня, может быть скоро, опять начнется наша атака с левого фланга, или с правого, или с центра.
Война продолжается и в метель, и в мороз, и в дождь. И линия фронта все время извивается, как змея.
Немцы сейчас сидят в окопах, ожидая, может быть, что русские вот-вот откроют внезапный огонь. А может, немцы сейчас сами собираются прощупывать русских.
Обманчива тишина на переднем крае, особенно весной, особенно ночью, особенно когда идет дождь.
Под плащ-палаткой тепло и уютно пулеметчику Мурашову. Он натянул плащ-палатку и на голову, чтобы укрыться от дождя.
Но через мгновение встрепенулся, высвободил ухо — сначала одно, потом другое.
Нет, нельзя с головой закрываться, никак нельзя! А вдруг чего случится... Надо слушать.
И пулеметчик снова вслушивается в тишину.
Позади него чуть слышно чавкает грязь. Пулеметчик Мурашов не шевелится, замер. Грязь чавкает совсем близко.
Пулеметчик потрогал гранату. Ох, как нагрелась она у него на животе! Прямо горячая!
Грязь чавкает позади пулеметчика. Позади наши, но немец тоже может прийти с тыла.
Вовремя Егор Мурашов освободил уши. Он напряженно вглядывается в темноту.
И наконец успокаивается. По приметам, только ему понятным, он различает в кромешной тьме политрука. Политрук молча подползает к нему.
— Ну как дела, Мурашов? — шепотом спрашивает политрук.
— Ничего, — шепотом же отвечает Мурашов.
Политрук ложится около него на примятые еловые ветки, и оба молчат. И оба молча вглядываются в темноту.
Пулеметчик хотел бы поговорить сейчас с политруком, рассказать ему про брата, и про племянника, и про Сибирь.
Но говорить нельзя. Ничем нельзя выдавать своего присутствия в этом месте.
Можно только лежать, молчать и думать. И пулеметчик снова думает о своих семейных делах. И так проходят минуты и часы. И проходит ночь.
А перед рассветом впереди вдруг зачавкала и зашевелилась грязь. Пулеметчик чуть приподнялся, весь настороженный, напряженный, будто готовясь к прыжку.
— Фрицы! Фрицы, товарищ политрук! — прошептал он.
— Вижу, — чуть слышно ответил политрук и тоже насторожился. В темноте уже можно было различить три или четыре фигуры. Одна из них прижалась к земле, другие, переваливаясь на ходу, продвигались вперед.
Вот одна фигура приподняла голову, вглядывается, вслушивается и опять ползет. Она уже близко.
Можно, пожалуй, открывать огонь из пулемета.
Но Егор Мурашов медлит. Политрук тихонько толкает его в плечо. Мурашов, должно быть, не слышит.
Политрук снова толкает его. Первая фигура подползает совсем близко. Между нею и пулеметчиком метров, наверное, двадцать, не больше.
— Ну, стреляй же, Мурашов! — Политрук в третий раз толкает его в плечо.
Мурашов наконец поворачивает голову к политруку. И они понимают друг друга без слов.
Мурашову хочется взять немцев живьем. Он без слов просит политрука подвинуться к пулемету. А он, Мурашов, попробует подойти к немцам с тыла. И, зажав в руке гранату, он сию же минуту по-кошачьи неслышно, пользуясь прикрытием из кустов, уползает в сторону.
А еще через минуту политрук слышит его голос впереди, в темноте.
— Сдавайтесь, гады, — негромко говорит пулеметчик и добавляет чуть громче еще два-три слова, которые ни по радио не передают, ни в печати не публикуют.
В темноте молчание. Потом политрук видит, как одна фигура по-медвежьи тяжело выпрямляется, встает на колени.
— Бросай оружие! — говорит пулеметчик. — Бросай...
И опять эти самые слова.
