– Как! Вы полагаете, что меня могут победить эти торговцы шерстью, пьющие одно пиво?
– Эти торговцы шерстью, пьющие одно пиво, причинили много хлопот королю Филиппу Валуа, императору Карлу V и королю Филиппу II; трем государям династий достаточно славных, чтобы сравнение с ними было не так уж нелестно для вас, ваше высочество.
– Стало быть, вы опасаетесь поражения?
– Да, монсеньер, опасаюсь.
– Следовательно, вас там не будет, господин Жуаез?
– Почему же мне не быть там?
– Потому что меня удивляет, как это вы до такой степени сомневаетесь в собственной храбрости, что уже мысленно видите себя удирающим от фламандцев; как бы там ни было, вы можете успокоиться; когда эти осмотрительные купцы идут в бой, они облекаются в такие тяжелые доспехи, что никак вас не настигнут, даже если погонятся за вами.
– Монсеньер, я не сомневаюсь в своей храбрости; монсеньер, я буду в первом ряду; и сразят меня в первом ряду, тогда как других сразят в последнем, только всего.
– Но, в конце концов, ваше рассуждение нелогично, господин де Жуаез; вы признаете правильным, что я занимал небольшие укрепленные города?
– Я признаю правильным, что вы занимали все те города, которые не защищались.
– Так вот, заняв небольшие укрепленные города, которые не защищались, как вы говорите, я и не подумаю отступить от большого города из-за того, что он защищается или, вернее сказать, грозит защищаться.
– Ваше высочество напрасно так рассудили! Лучше отступить на твердой почве, нежели, продолжая двигаться вперед, споткнуться и упасть в ров.
– Пусть я споткнусь – но я не отступлю!
– Ваше высочество поступит так, как ему будет угодно, – с поклоном сказал Жуаез, – и мы, со своей стороны, будем действовать так, как прикажет ваше высочество, – все мы находимся здесь, чтобы повиноваться вам.
– Это не ответ, герцог.
– И, однако, это единственный ответ, который я могу дать вашему высочеству.
– Ну что ж, докажите мне, что я не прав: я буду очень рад, если вы меня переубедите.
– Монсеньер, поглядите на армию принца Оранского – она ведь была вашей, не так ли? И что же? Теперь, вместо того чтобы находиться рядом с вашими войсками под Антверпеном, она – в Антверпене, а это большая разница; взгляните на Молчаливого, как вы сами его называете: он был вашим другом и вашим советчиком – а теперь вы не только не знаете, куда девался советчик; вы почти что уверены, что друг превратился в недруга; взгляните на фламандцев: когда вы были во Фландрии, они в каждом городе при вашем приближении вывешивали флаги на своих домах и лодках; теперь, завидев вас, они запирают городские ворота и направляют на вас жерла своих пушек, ни дать ни взять словно вы – герцог Алъба. Так вот, я заявляю вам: фламандцы и голландцы, Антверпен и принц Оранский только и ждут случая объединиться против вас, и они сделают это в ту минуту, когда вы прикажете начальнику вашей артиллерии открыть огонь.
– Ну что ж, – ответил герцог Анжуйский, – стало быть, одним ударом побьем Антверпен и Оранского, фламандцев и голландцев.
– Нет, монсеньер, потому что у нас ровно столько людей, сколько нужно, чтобы штурмовать Антверпен, при условии, что мы будем иметь дело с одними только антверпенцами, тогда как на самом деле во время этого штурма на нас без всякого предупреждения нападет Молчаливый со своими вековечными, всегда уничтожаемыми и всегда воскресающими восемью – десятью тысячами солдат, при помощи которых он вот уже десять, если не двенадцать лет держит в страхе герцога Альбу, дона Хуана, Рекесенса и герцога Пармского.
– Итак, вы упорствуете в своем мнении?
– Каком именно?
– Что мы будем разбиты?
– Неминуемо!
– Ну что ж! Этого легко избежать, – по крайней мере, лично вам, господин де Жуаез, – язвительно продолжал герцог, – мой брат послал вас сюда, чтобы оказать мне поддержку; вы не будете в ответе, если я отпущу вас, заявив вам, что, по моему разумению, я в поддержке не нуждаюсь.
– Ваше высочество может меня отпустить, – сказал Жуаез, – но согласиться на это накануне боя было бы позором для меня.
Долгий гул одобрения был ответом на слова Жуаеза; герцог понял, что зашел слишком далеко.
– Любезный адмирал, – сказал он, встав со своего ложа и обняв молодого человека, – вы не хотите меня понять. Мне думается, однако, что я прав или, вернее, что в том положении, в каком я нахожусь, я не могу во всеуслышание признать, что был неправ; вы упрекаете меня в моих промахах, я их знаю; я слишком ревниво относился к чести своего имени; я слишком усердно старался доказать превосходство французского оружия, стало быть, я не прав. Но ошибка уже совершена – неужели вы хотите еще усугубить ее? Сейчас мы стоим лицом к лицу с вооруженными людьми, – иначе говоря, с людьми, которые оспаривают у нас то, что сами предложили мне. Так неужели вы хотите, чтобы я уступил им? Тогда завтра они отберут все, что я завоевал; нет – меч обнажен, нужно разить им, не то сразят нас. Вот что я чувствую.
– Раз ваше высочество так рассуждает, – ответил Жуаез, – я ни слова больше не скажу; я нахожусь здесь, чтобы повиноваться вам, монсеньер, и верьте мне – с величайшей радостью пойду за вами, куда бы вы меня ни повели – к гибели или к победе. Однако… но нет, монсеньер…
– В чем дело?
– Нет, я хочу и должен молчать.
– О нет, клянусь богом! Говорите, адмирал, говорите, – я так хочу!
– Я могу сказать это только вам, монсеньер.
– Только мне?
– Да, если вашему высочеству будет угодно.
Все присутствующие встали и отошли в самую глубь просторного шатра герцога.
– Говорите, – повторил он.
– Ваше высочество, вам, возможно, будет безразлично, если вы потерпите поражение от Испании, безразлично, если вас постигнет неудача, которая, возможно, будет знаменовать торжество этих фламандских петухов или этого двуличного принца Оранского; останетесь ли вы столь же равнодушным, если, быть может, над вами посмеется герцог де Гиз?
Франсуа нахмурился.
– Герцог Гиз? – переспросил принц. – А он тут при чем?
– Герцог Гиз, – продолжал Жуаез, – пытался, так говорят, подстроить убийство вашего высочества; Сальсед не признался в этом на эшафоте, но признался на дыбе. Так вот, лотарингец, играющий – вряд ли я заблуждаюсь – очень важную роль во всем этом, будет безмерно рад, если благодаря его козням нас разобьют под Антверпеном и если – кто знает? – в этой битве, без всяких расходов для Лотарингского дома, погибнет отпрыск французской королевской династии, за смерть которого он обещал так щедро заплатить Сальседу. Прочтите историю Фландрии, монсеньер, и вы увидите, что в обычае фламандцев – удобрять свою землю кровью самых прославленных государей Франции и самых благородных ее рыцарей.
