— Милый, хороший ты мой! Он приласкал ее.
— Не плачь, дорогая моя, не стоят они того. Ты все слышала?
— Слышала… Спасибо тебе, голубчик!
Она сквозь слезы улыбнулась. Потом с беспокойством выглянула в окошко.
— Ах, Лева, уж смерклось, а сегодня праздник: много пьяных. Догнать бы тебе девиц, проводить до извозчика?
— Но, Машенька…
— Прошу тебя, друг мой, — перебила она его, — зачем зло воздавать тем же? Сделай это для меня, успокой меня.
Поцеловав ее в знак послушания, Ластов взял шляпу, сорвал в прихожей с гвоздя пальто и пустился в погоню за ушедшими.
Сбежав на улицу, он осмотрелся: направо в отдалении мелькало еще светло-ситцевое платье Бредневой, налево, за углом улицы, скрывалась высокая фигура Наденьки. Подумав с секунду, он взял налево.
Когда он поравнялся со студенткой, та оглянулась на него большими глазами, но молча прибавила только шагу.
— Я хочу проводить вас до извозчика, — сказал Ластов.
— Могли бы и не делать себе труда.
— Мари просила меня.
— Поздравляю!
— С чем?
— С башмаком, под которым успели уже очутиться. Учитель не счел нужным отвечать.
Днем был ливень, и в неровностях панели кое-где стояли еще небольшие лужи. Ластов посмотрел на обувь девушки.
— Вы, кажется, без калош?
— Да, без. Так же, как и вы, бес, леший! Оба замолчали.
— У вас, Лев Ильич, — заговорила тут Наденька, — как у средневекового рыцаря, есть, разумеется, альбом?
— Есть.
— Что же вы не попросили нас начертать вам прощальную элегию?
— Потому что вы отказались бы.
— Нет, я имела даже наготове что написать вам. Хотите, я вам скажу теперь на словах?
— Как вам угодно.
— А! Ну, так и ненужно, — обиделась девушка. Он пожал плечами.
— Как знаете.
Они сделали еще шагов двадцать молча.
— Хотите или не хотите, — не утерпела студентка, — а я все-таки скажу вам. Слушайте:
«Так-то вы, г-н паладин, остаетесь верны своему знамени и девизу — избранной даме сердца? А что, если она вас только пытала? Но не волнуйтесь поздним раскаяньем, все это шутки. Если дама остается глуха к серенадам миннезингера, он в полном праве возгореть к другой: не даром же дрова жечь. Чтобы, однако, отпустить вас не с совершенно пустыми руками, могу сказать вам pour la bonne bouche [44] несколько приятностей. Во-первых, вы прехорошенький, милованчик, одно слово. Приятно? Во-вторых, вы добрейшая душа, преблагонравный, преблагородный. Приятно? В-третьих, вы очень неглупый, начитанный малый, подающий положительные надежды сделаться однажды почтенным pater familias [45] и — самодурчиком. Приятно? Но будет с вас. Farewell [46]! Пребываем к вам по-прежнему благосклонны, но без сердечных содроганий.
Наденька».Говорила это девушка легким, саркастическим тоном, но в голосе ее, наперекор ее заверению, трепетала больная струна уязвленного самолюбия. Тут проезжал мимо порожнем извозчик. Наденька остановила его.
— На Выборгскую, рубль?
— Пожалуйте.
— Итак — addio, signor paladino [47]! Вы уволены в отставку, но без мундира. Живите счастливо и привыкайте поскорей к бархатному башмачку вашей… гражданской!
Обрызгав учителя грязью, насмешливо дребезжа, дрожки уже уносили ее от отставного паладина.
XII
По камням, рытвинам пошли толчки, скачки,
Левей, левей, и с возом — бух в канаву!
Прощай, хозяйские горшки!
И. Крылов
Когда героиня наша входила к Чекмареву, тот в халате, с засученными рукавами сидел за мясничей работой: очищал скальпелем от жира мышечные фибры лежавшей перед ним на столе человеческой руки.
— Quis ibi est [48]? — обычным образом вопросил он, не оборачиваясь, при звуке отворяющейся двери.
— Salve, mi amice [49], - шутливо отвечала по-латыни же Наденька, бросая мантилью и шляпку на ближний стул и подходя к оператору.
— Липецкая? Как это вас угораздило? Я сейчас только думал о вас. Добро же пожаловать. Я поздоровался бы с вами, да видите — обе грязны.
— Ничего, я не белоручка.
Она крепко пожала ему запачканную в человеческом сале и запекшейся крови руку. Затем придвинула себе против него стул.
— Нельзя ли вам пособить?
— Можно. Вот подержите тут за кисть.
— Я была у Бредневой, — рассказывала Наденька. — Слабоумная! Не надеется даже приготовиться в академию. Мы сделали с нею по одному делу небольшую прогулку, и она просила, чтобы я опять зашла к ней, но я не вытерпела и, отговорившись, что у вас сходка, покатила к вам.
— И хорошо сделали… Научитесь, по крайней мере, мускулы отпрепарировывать. Поверните-ка ее вверх ладонью. Вот так, будет.
— Какая она полная, цветущая, — говорила Наденька, разглядывая мертвецкую руку. — От молодого, должно быть, субъекта?
— Да, ему было лет под тридцать. Губа-то у меня не дура, умел подыскать. Полюбуйтесь только, что за мышцы — гладиаторские! Вчера еще двигались.
Пальцы Наденьки, державшие кисть покойного гладиатора, против воли ее задрожали.
— Как? Вчера еще он был жив?
— Живехонек.
— Как же это с ним случилось? Чем он занимался?
— Ломовым извозчиком был. Как-то спьяну поспорил с добрым приятелем, что полоснет себя ножом по шее; ну, и сдержал слово, полоснул, да больно уж азартно: дыхательное горло перерезал.
— Брр… И его доставили к вам в клинику?
— Доставили. Бились мы с ним, бились, ничего не могли поделать; хрипит себе, знай, как буйвол какой, а к ночи улыбнулся. Как только остыл, я, не говоря дурного слова, отрезал себе за труд свою долю — эту самую руку, связал в платок и был таков.
— У… какие страсти! — ужаснулась Наденька, смыкая веки и отталкивая от себя богатырскую руку. — И вы в состоянии говорить об этом так хладнокровно?
— А вас уже и стошнило? Слабенькая же вы, подлинно что женщина, в операторы не годитесь.
— Чекмарев, велите подать мне воды для рук.
— Ха, ха, ха! Смыть с них кровь ближнего? Ну, да Господь с вами, вы у меня в гостях: надо уважить. Эй, кто там?
В комнату глянула служанка.
— Барышне умывальную чашку. Да скоро ли китайская трава?
— Сейчас.
— Вы еще не пили, Липецкая?
— Нет, но и не буду… — пробормотала в ответ Наденька, отходя на другой конец комнаты.
Когда ей принесли воды и кокосовое мыло, она необыкновенно тщательно обмыла пальцы и ногти, потом обсушила их носовым платком. Чекмарев, вытерев ладони лишь полою халата, намазал себе на трехкопеечный розанчик масла и с заметным аппетитом стал уплетать его за обе щеки, захлебывая горячим чаем. Пропустив свои два-три стакана, он с трудолюбием занялся опять гладиаторскими мышцами.
Наденька между тем вывесилась из окошка, выходившего в сад, сняла очки и, неподвижная, как каменное изваяние, вглядывалась пристальным, раздумчивым взором в уснувшее под нею царство растений. Отблеск вечерней зари давно уже угас на отдаленных перистых облачках, и небесная синева, бледная, холодная, как утомленная после бала красавица, проливала на дольний мир скудный полусвет, еле обрисовывавший домовые крыши и трубы, да кудрявые древесные верхушки; все, что было ниже, скрывалось тем непрогляднее в таинственный сумрак. Только несколько приучив глаз к темноте, Наденька различила под развесистой сенью деревьев — тут скамеечку, там уходящую в глубокую чащу дорожку. Кое-где стояли отдельные деревья, как осыпанные свежим снегом: то была черемуха в полном цвету; прохладные струи ночного воздуха обдавали девушку пряным ароматом этого растения, смешанным с более нежным запахом едва распускавшихся сиреней, которых, однако, в общей мрачной массе деревьев нельзя было разглядеть.
Щекою упершись в ладонь, грудью прилегши на подоконник, студентка долгими затяжками упивалась душистою прохладою ночного сада. В недвижном воздухе не слышалось ни звука. Где-то лишь далеко пролаяла собака — и замолкла; откуда-то донесся чуть слышный свисток, неизвестно — парохода ли, фабрики или петербургского гамена; зазвенел комарик, закружился в воздухе над русой головкой девушки и вдруг стрелой умчался в мрак деревьев. Сладостно-грустно мечталось Наденьке: забыла она и себя, и Чекмарева.
Тут на плечо к ней легла вдруг тяжелая пятерня. Содрогнувшись, она схватилась за нее, но в то же мгновение отчаянно взвизгнула и кинулась в сторону: рука, за которую она ухватилась, принадлежала мертвецу-гладиатору.
Чекмарев расхохотался.
— Эх вы трусиха! Ну, можно ли до такой степени замечтаться? Поделом вору и мука.
— Ах, Чекмарев, вы серьезно меня испугали… Я и не слышала, как вы подкрались. Бросьте ее, эту страшную руку; тяжелая, как рука командора.
