Бросив быстрый взгляд на дверь и убедившись, что она заперта, он вдруг сбросил одежду и совершенно голым упал в постель, где, не думая ни о чем, начал лихорадочно и безрадостно мастурбировитъ, надеясь, что это принесет ему облегчение перед долгим путешествием, предстоящим ему, поскольку был уверен, что следующая кровать, которая его ожидала где-то, могла оказаться в совсем уж немыслимой дали.
Тем не менее молодой доктор не готов был совсем отказаться от надежды добраться до этой, мистической в определенном смысле, кровати в ту минуту, когда он, выйдя из гостиницы, взбодрившийся и возбужденный, испытывая легкое головокружение, нырнул прямо в сердцевину раскаленного индийского дня, пропитанного плывущим в воздухе смрадом многоцветной, оглушающее многоязычной человеческой реки — зрелище, вызвавшее у него приступ боли, ибо именно здесь, на этих самых улицах, всего днем раньше, пусть даже под покровом ночной темноты, он ощутил умиротворение, расслабленность и нежность. Сейчас все было иным и исчезло вместе с теми кадрами из британских кинофильмов — кинофильмов, в которых он уже отыскал свою роль этой ночью, и которую наступивший день заставил исчезнуть, оставив его один на один безо всяких барьеров перед лицом неотвратимой реальности. И эта появившаяся вдруг тревога, возникшая беспричинно и внезапно, была столь сильна и неожиданна, что молодой врач остановил первого попавшегося на глаза рикшу — пусть даже такого, чья коляска приводилась в движение не двигателем мотоцикла, и вращением велосипедных педалей, и, взобравшись на мягкое сиденье, произнес:
— Доставьте меня прежде всего к усыпальнице Хумаюна. — И хозяин, он же водитель, серьезного вида индус лет пятидесяти, носивший солнцезащитные очки и говоривший по-английски лучше своего пассажира, оказался на диво осведомленным гидом. В течение долгого дня он возил своего молодого клиента по всему городу, комментируя увиденное ими в высшей степени интеллигентно и полно, стараясь показать все, что только заслуживало быть увиденным, в том числе и достопримечательности, о которых туристический справочник упоминал лишь как о существующих опциях. Таким образом, после посещения могилы индуистского святого, они сумели обозреть комплекс великолепной мечети Кутаб с его бесподобным минаретом и даже — ненадолго — заглянуть в Национальный музей, после чего гид, неутомимо крутивший все это время педали ржавого велосипеда, решив про себя, что его пассажир не обычный, не знающий чем себя занять бездельник-турист, а человек, преследующий особую цель, и к тому же приглядистый и неутомимый, да еще к тому же врач, впервые попавший в Индию, понял, что не может не показать ему совсем уже уникального места — специальной больницы для птиц, располагавшейся, по случаю, совсем неподалеку от Красного форта, где они и были. Больница находилась на втором этаже в тускло освещенном зале, полном вонючих клеток, в которых и содержались больные и раненые птицы. У некоторых на ногах были лубки, и все они имели запущенный, запаршивевший и жалкий вид, даже самые хищные из них; время от времени воздух прорезал пронзительный вопль, особенно ужасный в тесноте помещения. Все это вызывало чувство омерзения, а вовсе не сострадания и сочувствия. Наконец молодой врач понял, что сыт по горло, и решительно двинулся к выходу.
— Что за дикая идея, — сказал он, как только они оказались снаружи. Заметив, как передернулось лицо сопровождавшего его индуса, он смягчил свою реплику. — Может быть, сама идея организации госпиталя для птиц и не лишена оригинальности, но может быть также, что сострадание к людям важнее?
Индус-рикша снял солнцезащитные очки, за которыми оказались слегка покрасневшие глаза, и заговорил о реинкарнации душ, причем говорил он с таким убеждением и пылом, что доктору оставалось только слушать, стиснув зубы, время от времени невольно кивая и не произнося ни слова. А после того, как речь гида подошла к концу, он заплатил ему ровно столько, сколько было положено, и отпустил безо всяких чаевых. А затем, вместо того чтобы еще раз, как он намеревался, спуститься к реке, чтобы насладиться ее видом при дневном свете, он повернул назад и, чувствуя себя опустошенным и подавленным, медленно побрел по направлению к гостинице. Было уже пять часов пополудни, и мягкость наступающего вечера причудливым образом смешивалась с незнакомыми европейцу ароматами.
Сейчас, когда в его распоряжении была карта Нью-Дели, он смог отыскать обратную дорогу, не обращаясь к чьей-либо помощи. Он сел за столик в ресторане и сидел так, глядя на человеческую реку, пока к собственному своему изумлению не разглядел вдруг в толпе туристов Лазара и его жену (на ней все еще был тот утренний индийский шарф), прошествовавших в нескольких шагах от него, как если бы это было самым обыкновенным делом в жизни; миновав то место, где он сидел, супружеская пара бодро устремилась к лавке, торговавшей тканями и коврами. «Как все же странно, — подумал он, — как странно натолкнуться именно на них в городе, заполненном миллионами людей! Именно на них и именно здесь, на этом клочке земли… Как это странно», — думал он, торопливо допивая свой чай в ожидании минуты, когда они выйдут из лавки, а он двинется им навстречу, и ее улыбка рассеет его тоску. А потом они расскажут друг другу обо всем, что случилось с ними за этот день, что они видели из того, что стоило увидеть, и что еще осталось, — у него было смутное ощущение каких-то невыполненных обязательств, которые он мог еще выполнить в эти несколько последних часов пребывания в Нью-Дели. Но они все не выходили из лавки. Пустая чашка одиноко стояла на его столике. Он уже успел расплатиться с официантом и теперь, внутренне посмеиваясь над ненасытной, по-видимому, страстью к покупкам у этой пары уже немолодых и солидных людей, ждал их появления, готовый, если надо, прийти на помощь. В конце концов он решил отправиться в лавку сам. Но в лавке их не было. В этом была некая загадка — в том, как они внезапно появились, и в том, как столь же внезапно исчезли. Во всем этом померещилась ему какая-то таинственность — именно это слово пришло ему на ум; и хотя, он не произнес его вслух, но ощущение было именно таким — загадочным, как некий знак, знамение, намек.
Он добрался до гостиницы к семи, часом ранее оговоренного времени. «Скорее всего, — понял он, — они вышли из лавки и ускользнули от него в то самое время, пока он расплачивался с официантом и пересчитывал сдачу». Он расположился поудобнее на диване, стоявшем в углу зала на первом этаже неподалеку от дежурного администратора, здесь же он бросил свой рюкзак и саквояж. С этой позиции ему видны были все посетители гостиницы — как те, кто входил, так и те, кто покидал ее, причем особенное внимание он уделял индускам — вне зависимости от их возраста, пытаясь понять при этом, как западный человек, страдающий от, так сказать, сексуальной застенчивости (подобно ему самому) мог бы познакомиться с ними… При этом он думал о своих родителях; тут же решил позвонить им — не потому, что полагал, будто они в эту минуту беспокоятся о нем, но просто чтобы услышать успокаивающие звуки родных голосов, а кроме того, подумал он, что ни говори, его родители в известной мере тоже несли ответственность за то, что он оказался здесь. Но дежурный администратор тщетно пытался пробиться сквозь забитую постояльцами гостиницы международную линию; в конце концов он посоветовал позвонить из почтового отделения, расположенного неподалеку.
Молодому доктору вовсе не пришлась по вкусу эта идея — расстаться с таким удобным во всех смыслах диваном, и он решил, что позвонит родителям в другой раз. Время уже приближалось к восьми, сумерки густели, но Лазар и его жена так и не объявлялись. Тем не менее он не тревожился и ничуть не злился, разве что был несколько удивлен — джентльмены не опаздывают. Пространство улицы, хорошо просматриваемое через распахнутые двери гостиницы, отнюдь не погружалось ни в темноту; ни в безмолвие, как это было прошлой ночью, скорее наоборот, походило на карнавал; множество масляных светильников слуги внесли в гостиничный вестибюль, словно открывая некое празднество. Испытывая странное удовольствие, он сказал себе, что эти двое, должно быть, сошли с ума: ведь их дочь так нуждалась в них, лежа на больничной койке в сотнях миль отсюда, а они наслаждаются праздным бездельем, шастая по магазинам и лавкам подобно паре провинциальных туристов, роющихся в барахле на развалах индийских базаров.
Но ровно в девять он понял, что и на самом деле что-то стряслось. Ему припомнилось восклицание Лазара: «Таким образом мы не будем действовать друг другу на психику». Но и при этом он не испытал ни чувства горечи, ни злобы — разве что глубокого изумления. Обратный билет до Израиля покоился у него в бумажнике. И вообще, все необходимое было при нем. И если они и в самом деле исчезли, это означало лишь, что он снова сам себе голова и волен решить вопрос, продолжать ему путешествие или вернуться домой.
