Нет, Роберт знал себе цену. Объективно говоря (а именно объективность Роберт считал сильной своей стороной), он был одним из самых одаренных юристов – по крайней мере, среди тех, кого он знал. И еще – хорошим отцом, хорошим другом – для узкого круга симпатичных ему людей, и – что бы там ни говорили о юристах в наши дни – по-настоящему честным. Он никогда не считал себя занудой, но ему не хватало той искорки, которая всегда горела в Энни. Нет, тогда уж не искорки, а снопы искр! Именно это внутреннее горение всегда восхищало и притягивало его – с того памятного вечера в Африке, когда он открыл дверь и увидел на своем пороге Энни и кучу разных сумок.
Он был старше жены на шесть лет, но ему можно было дать и больше. И если принять во внимание, какие блестящие и влиятельные люди окружали Энни, то просто чудо, что она довольствовалась жизнью с ним. Более того, он не сомневался – насколько может не сомневаться в таких вещах умный человек, – что она не изменяет ему.
Однако с той весны, когда Энни перешла на новую работу, их отношения стали напряженнее. Редакционные баталии сделали ее раздражительной и более требовательной. И Грейс, и даже Эльза тоже заметили эту перемену и теперь при Энни держались настороже. Эльза облегченно вздыхала, когда Роберт первый возвращался домой – торопливо передавала, кто звонил, показывала, что приготовила на обед, и спешила уйти к себе до прихода Энни.
Роберт почувствовал на своем плече руку и, подняв глаза, увидел жену – она стояла рядом, словно вызванная его мыслями. Темные круги под глазами. Роберт взял ее руку и поднес к щеке.
– Ты спала?
– Сном младенца. Нужно было разбудить меня.
– Я тоже задремал.
– Вижу, никаких перемен, – чуть улыбнувшись, она перевела взгляд на Грейс.
Он кивнул. Они говорили шепотом, словно боялись разбудить девочку. Некоторое время они молча смотрели на нее. Рука Энни все еще лежала на его плече, гудение аппарата искусственного дыхания лишь подчеркивало тишину. Внезапно вздрогнув, Энни убрала руку и зябко запахнула шерстяную кофту.
– Пожалуй, съезжу домой и привезу кое-какие ее вещи, – сказала Энни. – Пусть, когда Грейс придет в себя, все необходимое будет тут, при ней.
– Давай я съезжу. Не стоит тебе сейчас водить машину.
– Ничего. Мне хочется. Можно взять твои ключи?
Роберт вытащил ключи и дал ей.
– И для нас соберу сумку. Тебе что привезти? Подумай.
– Что-нибудь из одежды. Ну и бритву.
Наклонившись, Энни поцеловала его в лоб.
– Будь осторожна, – предупредил он.
– Не беспокойся. Скоро вернусь.
Роберт смотрел жене вслед. В дверях она обернулась – Роберту показалось, что она хочет что-то сказать.
– Что? – спросил он. Но она только улыбнулась и покачала головой. И, повернувшись, быстро вышла из комнаты.
На расчищенных дорогах движения почти не было – Энни встретились только один или два грузовика, груженные песком. Она ехала сначала на юг, а потом свернула на восток – точно так же, как Уэйн днем раньше.
Потепления пока не наблюдалось, и фары автомобиля освещали громоздившиеся вдоль дороги горы снега вперемежку с грязью и землей. Роберт приладил шипованные шины, и они слегка чиркали по вычищенному асфальту. По радио шла в прямом эфире передача «Звоните – и мы ответим». Женщина делилась своим беспокойством по поводу сына-подростка. Недавно она приобрела новую машину марки «Ниссан», и мальчик прямо влюбился в нее. Он сидит в ней часами, нежно ее поглаживая, а сегодня, зайдя в гараж, она застукала его; сын занимался сексом с выхлопной трубой.
– А ведь похоже на сдвиг, а? – ввернул ведущий по имени Мелвин. На телефонах доверия почему-то всегда работали жестокие, любящие покрасоваться в эфире умники, и Энни не могла понять, зачем люди туда звонят, заведомо зная, что им ничем не помогут, а только унизят. Может, потому и звонят. Женщина продолжала говорить, не замечая насмешки.
– Наверное, так оно и есть, – ответила она. – Но я не знаю, что делать.
– Да ничего не делайте. Со временем ему надоест. Следующий звонок…
Энни свернула с шоссе на дорогу – та, огибая холм, вела к их дому. Впереди поблескивал плотный слежавшийся снег. Энни снизила скорость, медленно проехав под склонившимися друг к дружке деревьями. Подъездная аллея была очищена от снега – это, видимо, еще утром сделал Роберт. Фары осветили обитый светлой вагонкой фасад, только остроконечный фронтон терялся в ветвях бука. В доме было темно, но свет фар, проникнув внутрь, заплясал синеватыми бликами на стенах и потолке холла. Когда Энни, обогнув дом, остановилась у гаража, ожидая, чтобы отъехала автоматическая дверь, зажегся, как и положено, наружный свет.
Кухня хранила следы внезапного отъезда Роберта. Дверцы буфета остались распахнутыми, а на столе стояли две полные сумки с продуктами. Из одной вытекало мороженое, оно капало со стола, образовав на полу маленькую розовую лужицу. На автоответчике горел красный огонек – значит, им звонили и оставили сообщения. Однако у Энни не было желания их слушать. Увидев записку Грейс, оставленную Роберту, она замерла, так и не осмелившись к ней прикоснуться, и, резко отвернувшись, стала вытирать растекшееся мороженое и разбирать продукты, оставляя те, что не испортились.
Укладывая наверху вещи – свои и Роберта – в сумку, Энни испытала странное чувство: ей показалось, что она робот, которому велели делать то-то и то-то. Наверное, это из-за шока, или мозг не желает принять случившееся…
Увидев Грейс после операции, Энни словно не понимала, что перед ней ее дочь – будто эта девочка была чьим-то еще ребенком. Она почти завидовала той боли, какую не мог скрыть Роберт. Он прямо пожирал Грейс глазами, мучительно отмечая все перемены после врачебного вмешательства. А Энни взирала на происходящее как бы со стороны. То, что медики превратили ее дочь в инвалида, словно бы совершенно ее не касалось.
Волосы и одежда Энни пропахли больницей, и поэтому она разделась и встала под душ, пустив из крана чуть ли не кипяток. Поднявшись на цыпочки, она перевела головку душа в такое положение, что вода стала хлестать ее и колоть – словно тысячи раскаленных иголок. Энни закрыла глаза и подняла лицо – нестерпимая боль заставила ее разрыдаться, но она не прекращала этой пытки, радуясь, что ей стало наконец больно. Значит, она может чувствовать боль. Все-таки может.
Когда Энни вылезла из-под душа, ванную наполнял густой пар. Вытерев полотенцем запотевшее зеркало, Энни стала вытираться, вглядываясь в расплывшееся, неясное отражение некоего существа, которое никак не могло быть ею. Раньше Энни нравилось ее тело, хотя оно и отличалось от призрачной плоти узкобедрых сильфид, самодовольно взиравших со страниц модных журналов, – и грудь больше, и все остальное тоже. Но сейчас в помутневшем зеркале отражалась некая розовая абстракция – что-то вроде рисунков Фрэнсиса Бэкона… Энни сделалось не по себе, она выключила свет и поспешно вышла из ванной.
