Но по зову сердца и не такие несуразности приходилось ему совершать в жизни, и он согласился.
В тот же вечер за ужином Вартан Акопович обо всем рассказал Ване. От изумления Ваня совсем так же, как и молодые актеры, открыл рот. Он перестал пить чай и долго не знал, что ответить, как отнестись к поступку отца. В жизни он подобных примеров не наблюдал, в книгах не читал. Школьники, молодые рабочие… и вдруг – директор завода, пожилой, предельно занятый человек, депутат Верховного Совета… Но чем больше Ваня думал об этом, тем больше ему нравился необычный поступок Вартана Акоповича. В самом деле, почему бы не стать ему актером своего театра, если у него есть желание и способности? Только вот есть ли способности? На посмешище выходить нельзя.
– А сыграл действительно хорошо? – придирчиво допрашивал Ваня.
– А как же! Повидал я директоров немало на своем веку, да и сам в этом чине хожу десять лет. Смотрел, смотрел, как Савелий пыжится, дай-ка, думаю, покажу ему, как надо. Ну и вышло профессионально!
Вартан Акопович заразительно рассмеялся, склоняясь над стаканом с чаем.
Лабосяны – отец и сын – жили на квартире у одинокой старушки Макаровны, рослой и худой как жердь, клюконосой и подслеповатой. Хозяйка ютилась в маленькой комнатушке, и Лабосяны занимали две небольшие комнаты. Первые годы Вартан Акопович платил Макаровне за квартиру, за приготовление пищи и уборку комнат. А со временем стали Лабосяны с Макаровной как родные. Старуха перешла на их иждивение и перестала брать с них деньги.
В тот момент, когда отец с сыном сидели в кухне за столом, пили чай и беседовали, Макаровна, вооружившись ухватом, воевала с чугунами, передвигая их то подальше, то поближе к загнетке, то накрепко прикрывая заслонкой чело русской печи, то оставляя щель для вольного духа.
Несмотря на занятость, она все же схватила смысл разговора отца с сыном и подошла к столу, одной рукой опираясь на ухват, другой вытирая концами головного платка пот с лица и размазывая сажу.
– Неладно директору с ребятишками забавляться, – высказала она свои соображения, – почитать народ не будет.
Ваня миролюбиво поспорил с Макаровной. Вартан Акопович молча, с интересом прислушался к спору.
А после чая отец и сын вышли на крыльцо подышать воздухом.
Солнце покинуло Коршун, опустилось за домами, за горами – ушло освещать другие дали, другие человеческие жилища. И не успело оно уйти, как белым облачком повис над Коршуном месяц. А потом, когда совсем померк свет, облачко это налилось желтизной, загорелось холодным золотом и обняло спокойным, несогревающим светом своим темные дома, затихший парк, широкие возделанные поля вокруг поселка и присмиревшую тайгу.
– Пора спать, сынок, – поднимаясь с крыльца и позевывая, сказал Вартан Акопович.
– Отец, я хотел сказать тебе еще об одном…
В голосе Вани было что-то значительное, и Вартан Акопович снова сел на ступеньку крыльца.
– Я договорился в колхозе… Кончаем учиться и все выходим на работу. Скажи мне, отец, ты не будешь против, если заработанные деньги я положу на сберегательную книжку на имя Сашеньки Ивановой? Они понадобятся ей потом на дорогу в Москву…
Слова сына поразили Вартана Акоповича не меньше, чем Ваню сообщение отца о вступлении в труппу театра. Вартан Акопович, точно так же, как Ваня тогда, не сразу сообразил, как отнестись к словам сына, и молчал до тех пор, пока тот со смущением не добавил:
– Это ведь тоже по зову сердца…
Тогда Вартан Акопович поднялся, почистил руками брюки и весело сказал:
– Значит, сын весь в отца. Валяй, Ванюша!
На другой день после Славкиного признания из городского уголовного розыска позвонили по телефону коршунскому участковому милиционеру. Ростислава Макарова надлежало взять под стражу, дело передать следователю.
Невесело складывалась Славкина судьба. В ожидании суда он сидел в камере предварительного заключения в Брусничном. Лето наступило жаркое, сухое, без ненастий, с редкими, короткими, но страшными грозами. В такие минуты казалось, что земля от молний, грома и ливней разваливалась и небо горело.
Федор Алексеевич велел запрячь Трошку и поехал на свидание со Славкой.
Трудно было выбрать время для этой поездки. В школе перестилали полы, красили стены, окна, двери и парты. В августе нужно было закончить ремонт. А в первых числах сентября намечалась поездка в Италию.
Федор Алексеевич залез на высокое сиденье ходка, взял в руки вожжи и не успел пошевелить ими, как Трошка послушно, мелкой плавной рысцой побежал знакомой дорогой.
Ехал не торопясь, не глядя по сторонам. Вспомнил, как весной, вот на этом же ходке, вместе со Славкой отмерили они путь от Коршуна до Брусничного, как тот убежал, не имея мужества сознаться в своих грехах.
Странно, почему же позднее Славка обрел в себе силу и сам пришел в милицию? И можно ли этот поступок считать началом Славкиного исправления?..
Свидания с подследственными не разрешались. Но директор Коршунской школы был на особом положении. Он пользовался уважением, и о его педагогическом таланте и большом сердце шла слава по всей области.
Больше часа просидел учитель со своим воспитанником в комнате, которая олицетворяла теперешнюю Славкину жизнь.
Комната была темная, мрачная и холодная, грязноватая, неуютная. Из нее хотелось немедленно выйти на улицу, в яркий солнечный день. Славка сидел перед Федором Алексеевичем осунувшийся, бледный, молчаливый.
– Ну как, Ростислав, жизнь-то оказалась сложнее, чем ты представлял? – тихо, почти шепотом, спрашивал Федор Алексеевич.
– Да… Ее на кривой не объедешь. – Славка глубоко заглянул своими черными неспокойными глазами в глаза Федора Алексеевича, словно хотел убедиться, что учитель верит ему.
Они замолчали. Славка думал о своей навсегда загубленной жизни. Федор Алексеевич – о том, что воспитывать молодежь надо не словами, а примером. Он представил себе вечно пьяного Славкиного отца, беспомощную мать. Первые годы он нередко вызывал ее в школу, требовал, чтобы она занялась воспитанием сына. А она в ответ заливалась слезами и твердила одно: «Что ж я-то могу? Я-то ведь ничего не могу…»
В молчании прошло еще полчаса. В дверь постучали.
– Ну, я пошел, Славка, прощай! – поднимаясь, сказал Федор Алексеевич. – Будь сильным волей. Будь настоящим человеком. Помни, что у тебя есть друзья.
Он крепко пожал Славкину руку и почувствовал, как хотелось сейчас Славке броситься к нему на грудь и оплакать свою распроклятую жизнь.
– Спасибо, Федор Алексеевич… – наконец сказал он, но поднять голову, посмотреть в глаза учителю не осмелился. И чуть слышно добавил: – Вере Каменевой скажите, чтобы лихом меня не поминала…
«Делегатом от народа» к Вартану Акоповичу пришла Фекла Ивановна. Пришла, как была на работе: в синем халате, в спадающих с ног галошах. Даже на плече забыла полотенце, которым вытирала посуду.
У Вартана Акоповича в это время сидел бухгалтер, и оба придирчиво просматривали документы. Фекла Ивановна не послушала секретаря, когда та пыталась остановить ее, вошла в кабинет, даже не постучав.
Вартан Акопович сердито поглядел поверх очков на непрошеную посетительницу.
– А я к вам, Вартан Акопович, по срочному делу… – Фекла Ивановна по-хозяйски села на стул, расправила юбку и, только теперь заметив полотенце, сняла его с плеча.
– Что случилось? – отодвигая бумаги, спросил Лабосян.
Фекла Ивановна только собралась ответить, но на столе зазвонил телефон.
Директор снял трубку. Провод ее так закрутился, что до уха она не доставала. Он стал раскручивать. Невольно вспомнилась своя роль, но по пьесе это надо было делать стоя. Он встал, взял в руки газету и принялся медленным движением руки раскручивать шнур.
– Алло! Слушаю вас, – с легким раздражением сказал он.
Послышался звенящий от смеха Сашин голос:
– О! Узнаю! Директор завода Семен Семенович?! Вартан Акопович! В Коршуне настоящее восстание. Весь поселок хочет быть на премьере, но билетов больше нет, а зал вмещает лишь двести человек.
– Подожди, Сашенька… – сказал Лабосян, осторожно кладя трубку на стол, и обратился к Фекле Ивановне: – Так что у тебя, Фекла Ивановна?
– Я все о том же… – И, подскочив к столу, сказала в трубку: – Ты, Саша, помолчи. Я уж тут сама от народа скажу… А ты, Вартан Акопович, послушай. В народе-то знаешь как про театр говорят? «Вот, мол, и в Коршуне теперича словно в городе. Есть на что поглядеть». А ты двести человек допустил, да и тех по блату. На дворе-то лето, директор. Неужто на заводской площадке разместиться нельзя? Ну, балаган какой состроить. Мужики вмиг сгоношат. И бесплатно.
Лабосян был рассержен.
– Да что ты в этом деле понимаешь, Фекла Ивановна! Какой балаган! Слово-то какое выискала!
А сам подумал, что к предложению старой женщины надо прислушаться.
Вскоре на большой площадке лесозавода – той, что выходит к берегу реки, коршунцы начали строить открытую сцену. Строили с охотой, торопились. И когда закончили, артисты сразу провели генеральную репетицию, а на следующий день состоялась премьера.
