По возвращении из Британии, как об этом со слов Полибия сообщает Страбон (И, 4, 1), Питей прошел по северному берегу Европы вплоть до реки Танаис. Наряду с этим, вызвавшим большие недоумения сообщением, которое Страбон, как и прочие исходящие от Питея сведения, объявляет ложью, сохранились и другие, более определенные свидетельства о его путешествии и наблюдениях у северных берегов Кельтики. Так, Диодор и Плиний с его слов сообщают о «скифских» берегах и островах, близ Кельтики на Северном океане, где в больших количествах собирается местными жителями янтарь. Естественно, что Питей интересуется также обстоятельствами происхождения янтаря — важной статьи древней торговли Западного Средиземноморья с североевропейскими странами.
Как мы убедились выше, в более древние времена греки располагали лишь чисто легендарными данными о реке Эридан, близ устья которой родится янтарь, да обладали смутными сведениями о тех путях, по которым он проникал в Средиземноморье. Поэтому все более точные сведения об этих местах, сообщаемые Диодором, а также Плинием, без особых колебаний могут быть отнесены к Питею. Последний, несомненно, полагал, что к востоку от Кельтики, границу которой он помещал на Эридане-Рейне, начинается Скифия. Германские племена еще не обособились в IV веке до н. э. от смешанной кельтическо-скифской среды, к которой принадлежало тогдашнее население Центральной Европы. Скифо-сарматский и кельтский этнический элементы и в более позднее время, во II–I столетиях до н. э., в эпоху древнегерманского этногенеза, были весьма значительны не только к югу, но и к северу от русла Дуная и играли в этом этногенезе весьма существенную роль. Нет поэтому ничего удивительного в том, что Диодор и Плиний причисляют к Скифии те берега Северного моря, которые, по словам Полибия, были обследованы Питеем.
Наименования эти вводили многих новейших комментаторов Диодора и Плиния в заблуждение, и считалось, что Питей посетил или по крайней мере получил сведения о прибалтийских странах, которые и более поздними авторами, например Птолемеем, относились к Скифии. Однако различные признаки указывают на то, что страна янтаря, описанная Питеем, не лежала так далеко на востоке. Плиний, очевидно, на основании своих собственных или чьих-либо еще позднейших соображений называет германским племя гвинонов, живших, по словам Питея, на низменном и заливаемом приливом побережье Северного моря, которому Плиний дает наименование Ментономия, или (по более правильному чтению) Метуония; видимо, ту же самую местность имеет в виду Плиний и в другом месте, называя ее на сей раз Баунонской Скифией и ссылаясь при этом на Тимея, сведения которого также должны были восходить к Питею.
На расстоянии одного дня плавания от названного побережья находится остров, на который в весеннее время волны выбрасывают янтарь, происходящий из «свернувшегося» моря. Жители острова употребляют его в качестве топлива и для продажи. Плиний дает этому острову янтаря имя Абалус, другими авторами засвидетельствованное как Абал-ция, Балтия, Басилея и Глессария. Если в последнем из этих наименований звучит в латинской передаче соответствую-шее англосаксонскому glaer (французское clair) древнекельтское наименование янтаря glaesum, то прочие наименования представляют из себя варианты какого-то местного имени, в котором мы вправе слышать отголосок имени Балтики. Диодор, называющий остров Басилеей и передающий о нем сведения, аналогичные тем, которые содержатся у Плиния, добавляет, что жители острова переправляют янтарь на континент, откуда он посредством торговли доставляется в средиземноморские страны.
Что касается до отождествления этих труднолокализуемых местностей, то к вышеизложенным описаниям Диодора и Плиния более всего подходят в качестве Метуонии современная Ютландия, а в качестве острова Абал — Гельголанд, отвечающий условиям как по своему положению на море на расстоянии одного дня пути от материка, так и по нахождению на нем янтаря. Хотя, разумеется, в данном случае, как и в случае с островом Туле, речь могла идти о более или менее отвлеченных и легендарных представлениях. Остров Абал, быть может, не более реален, чем Электридские (то есть Янтарные) острова, которые Аполлоний Родосский по связи их с устьем реки Эридан поместил в глубине Адриатического моря, но которые ассоциируются также и с островами у берегов Фрисландии.
Несомненно, что именно скифские ассоциации заставили Питея упомянуть в связи с берегами Северной Европы название Танаиса. Однако трудно представить себе в точности, что именно он хотел этим сказать: то ли в угоду возникшим в IV столетии до н. э. теориям о разделении таких рек, как Истр и Эридан, он предположил в одной из североевропейских рек северный рукав Танаиса, то ли он употребил это имя лишь в качестве символа евразийской границы, желая дать понять этим своим читателям, что его осведомленность простирается до северо-восточного предела Европы. Всего вероятнее второе истолкование, поскольку Полибий сообщает, будто Питей утверждал, что им исследованы европейские берега от Гадеса до Танаиса. Но не исключается и первое толкование, в силу которого пришлось бы представить себе, что Питей принял за Танаис какую-либо из рек, впадающих в Северное море. А так как его осведомленность ограничивалась, видимо, лишь незначительным пространством к востоку от Рейна, то вероятнее всего представить, что в качестве северного устья Танаиса, по Питею, должно фигурировать устье Эльбы[42].
Что парадоксально, авторы, отрицавшие достоверность сообщений Питея, основывали свои представления о североевропейских странах на данных того же Питея. Так поступал широко использовавший Питея — через Полибия — Страбон, оказавшийся, однако, несколько справедливей к нему, чем его посредник Полибий. Высказав целый ряд, и при этом далеко не всегда безосновательных, сомнений в истинности или точности данных Питея, он под конец отдает ему должное хотя бы по части ценных астрономических сведений, а заодно и сведений, касающихся условий жизни и быта североевропейских племен. Эти сообщения этнографического характера не могут не поразить своим удивительным соответствием северному быту и, следовательно, вряд ли вымышлены; они лишний раз подчеркивают добросовестность Питея как исследователя и наблюдателя. Страбон сообщал о странах Северной Европы как о местностях суровых и бедных в природном отношении, где мало домашних животных и плодовых растений. Население их, по его словам, питается преимущественно просом, а также дикими плодами и кореньями. Там, где есть хлеб и мед, из них приготовляется питье, заменяющее северным жителям вино. Молотьба хлеба производится в больших закрытых строениях, куда складываются хлебные колосья. Так делается из-за обилия дождей и скудности солнечного тепла, не допускающего сушки и молотьбы на открытых токах. Сведения эти вполне соответствуют тому, что узнали о северных народах римляне, впервые столкнувшиеся с галльскими и германскими племенами в результате походов Цезаря и войн, ведшихся при Августе и более поздних императорах. Они характеризуют Питея как внимательного наблюдателя, быстро ориентировавшегося в совершенно чуждых и необычных для тогдашнего грека условиях жизни Европейского Севера.
Таким образом, уже Страбону было вполне ясно то, чего еще не в состоянии были оценить многие из его предшественников, а именно что Питей оказал своими измерениями неоценимые услуги географии, чем сумели воспользоваться лишь самые выдающиеся из его ближайших потомков — Эратосфен и Гиппарх. Он обогатил греческую науку сведениями об отдаленных северных странах, находившихся еще вне поля зрения образованных людей; поэтому его сообщения не были приняты на веру, а объявлены ложью и выдумкой. Это недоверчивое отношение к рассказам Питея в соединении зачастую с непониманием того, о чем в этих рассказах идет речь, привело к значительным искажениям его слов в позднейшей их передаче, мешающим и теперь еще оценить с достаточной точностью размеры и результаты проведенных им исследований.
Непосредственным же результатом сообщений Питея было то, что он, не уничтожив полностью скептического отношения, установившегося со времен Геродота, к возможности познания северных стран, все же возродил интерес к легендам о Северном океане, в реальности которого со всеми его чудесами после плавания Питея трудно было более сомневаться. А это, в свою очередь, создало почву для возникновения новых представлений о величине и форме обитаемой земли, послужило пищей для развития географических легенд и создававшегося на их материале эпоса.
Материалы наблюдений Питея послужили серьезным аргументом в поддержку теории существования сплошного водного океанского пространства на севере Европы и Азии, соединяющегося на востоке с Индийским или Восточным (Эойским) океаном. Так, в значительной степени опираясь на исследования Питея, представлял себе положение вещей в III веке до н. э. Эратосфен. Влияние этих представлений было достаточно глубоко. Оно сказывалось также и в тех случаях, когда реальные географические факты были не известны, а лишь предполагались соответствующими этим представлениям, влиявшим подчас на выводы весьма серьезных наблюдателей.
