– Рада с вами познакомиться. Я – миссис МакКенна, экономка. Мистер Бофейн позвонил и сообщил, что слегка задерживается. Он сначала хотел, чтобы вы сами взяли машину и поехали, но потом обнаружил, что ключи у него в портфеле. Он спрашивает, не могли бы вы его подождать?
Я бросила взгляд на часы, прекрасно понимая, что выбора у меня на самом деле нет, если только не позвонить Люси и не попросить ее приехать и забрать меня.
– Конечно, ничего страшного. Где я могу подождать?
Прежде чем экономка смогла ответить, в разговор вмешалась Женевьева:
– Если хотите, я могу показать вам свою комнату.
Миссис МакКенна просияла:
– Отличная идея. Вы не возражаете, мисс Мюррей?
Не зная, что следует сказать, я покачала головой.
– Разумеется, нет. Я с большим удовольствием посмотрю ее.
Женевьева снова схватила меня за руку и потащила к изящной спиральной лестнице, которая вела на все три уровня над холлом. Мы прошли мимо большой плоской вазы с цветами, стоявшей на круглом столе в центре облицованного мрамором холла, и я обратила внимание на старинную мебель и явно изготовленные на заказ шторы. Когда мы поднимались по лестнице, я не переставала восхищаться совершенной красотой обстановки, как мне казалось, тщательно воссозданной по картинке с изображением образцового элегантного дома. И снова у меня возникло горячее желание отдернуть шторы и впустить солнечный свет во все уголки дома, чтобы легче представить картины семейной жизни – отца семейства в рубашке с расстегнутым воротом или мать, читающую в постели журнал. Но в тот момент обстановка казалась такой безликой, что невозможно было составить представление об обитавших там людях.
Когда мы поднялись на второй этаж, без устали щебечущая Женевьева повела меня по длинному коридору, устланному бархатным ковром, к открытой двери в ее спальню.
– Можете не называть меня Женевьева, – с серьезным видом произнесла она на пороге комнаты. – Так меня зовет мадам ЛеФлер, моя учительница танцев, но все остальные зовут Джиджи. Ну за исключением мамы и папы.
– А он зовет тебя Горошинка, – сказала я, с улыбкой вспоминая наш разговор в полутемной машине.
Девочка явно была удивлена.
– Он вам сказал? А мама никогда не называет меня иначе как Женевьева, потому что говорит, что прозвища прилипают к людям на всю жизнь, пока окружающие не забудут их настоящие имена. А мне Джиджи нравится больше, поэтому мне все равно, пусть забудут. Но когда мама будет здесь, вам придется называть меня Женевьева.
Я кивнула.
– Конечно. А ты можешь называть меня Элеонор.
Она нахмурилась, и в глазах появилось еще более серьезное выражение.
– Вам не идет имя Элеонор.
– А как, по-твоему, должна выглядеть Элеонор?
Она пожала худенькими плечиками.
– Даже не знаю. Думаю, она должна быть повыше… Может быть, с вьющимися волосами. И она умеет хорошо играть в теннис. – Девочка нахмурилась, призывая на помощь свое воображение. – И по ночам ей никогда не снятся сны.
Джиджи отпустила мою руку и проскользнула в комнату. Я собиралась было спросить, что она имела в виду, но, войдя в комнату, остановилась, на время потеряв дар речи. Большая белая кровать с балдахином на четырех столбиках целиком занимала один из углов огромной комнаты. И кровать, и окна, и несколько мягких кресел, образующие уютный уголок для чтения, были покрыты воздушной розовой кружевной тканью, лежавшей причудливыми складками. Ярды розовых облаков свешивались со столбиков кровати, с карнизов в форме балетных туфелек. В центре комнаты на шнуре из того же материала была подвешена керамическая люстра в виде сказочного замка. Картина во всю стену напротив кровати, по-видимому, представляла сцену из «Щелкунчика». Рассмотрев ее поближе, я увидела, что девочка на сцене, изображенная там, точь-в-точь похожа на Джиджи.
– Мне очень нравится розовый цвет, – заявила она, нисколько не смущаясь.
Я заметила, что стены тоже были покрашены в бледный оттенок ее любимого цвета, и даже ковер был нежно-розовым. Я почему-то не выдержала и повернулась к маленькой девочке спиной – меня охватило странное чувство. Что это? Раздражение, зависть? Я не могла понять природу этих эмоций, но призналась себе, что это была комната, о которой я всегда мечтала в детстве и которую обещал мне отец, если ему удастся накопить денег, чтобы отправить меня в школу, и при этом еще немного останется. Это была комната, которую любящий отец сотворил для своей дочери. Такая могла быть и у меня, если бы судьба сложилась по-другому.
Я делала вид, что разглядываю изображение на стене, по-прежнему стоя спиной к Джиджи и пытаясь обуздать свои чувства. Мне отчаянно не хватало отца, и воспоминания о нем, вызванные пребыванием в этой комнате, отзывались острой болью, словно кто-то проводил лезвием ножа по моей коже.
– Тебе здесь нравится?
Я с усилием кивнула.
– Да… я тоже люблю розовый цвет, – с небольшой заминкой произнесла я. Мой взгляд упал на магнитную доску, висевшую на стене по соседству с картиной. На ней было несколько фотографий Джиджи в балетной пачке и в компании отца, а на одной она была рядом с красивой стройной женщиной с темными волосами, видимо, своей матерью. Тут до меня дошло, что я впервые в этом доме вижу что-то, связанное с личной жизнью хозяев. Насколько я могла судить по обстановке в холле, на первом этаже все было безупречно – никаких разбросанных тапочек, рюкзаков или открытых книг, создающих впечатление, что читавший их человек только что вышел. Складывалось такое ощущение, что душа этого дома была ограничена этой детской комнатой.
К краям магнитной доски были прикреплены аккуратно сложенные в несколько раз разноцветные шарфики с орнаментом в виде турецких огурцов, и среди них были, разумеется, несколько штук разных оттенков розового.
– Это моя коллекция, – раздался голос девочки у моего локтя, и я вздрогнула от неожиданности. Я не слышала, как она подошла.
– Я их больше не ношу, но они такие красивые, поэтому и храню.
Я посмотрела вниз, на нее, чувствуя, что что-то упускаю.
– И вправду очень красивые. Какой из них твой любимый?
Маленький пальчик с ногтем, покрытым облупившимся светло-розовым лаком, указал на платок цвета фуксии.
– Вот этот, – уверенно сказала она, открепила его от доски и вручила мне, чтобы я смогла рассмотреть его получше.
– Мама сказала, что надо носить разные цвета, но я всегда возвращаюсь к розовому. Хотя и стараюсь носить другие. На прошлой неделе я надела зеленые колготки с розовым балетным костюмом. Но мама сказала, что это не сочетается, так как колготки были в розовый горошек. Манера одеваться так же отражает наш внутренний мир, как и танец.
Я почувствовала, что не могу удержаться от улыбки. Эта девочка не могла не вызывать симпатию. Она еще совсем ребенок, но суждения ее были неожиданно глубокими, а манера держаться и выражение лица – такими серьезными, что можно было подумать, что она намного старше своих лет.
Глядя ей в лицо, я спросила:
– Неужели ты сама до этого додумалась?
Ее лицо осветила озорная улыбка.
– Да нет. Мадам ЛеФлер сказала это первой. Но я уверена, что думала об этом еще до того, как она произнесла это вслух.
Я невольно рассмеялась.
– Вот в этом я ничуть не сомневаюсь, Джиджи.
– Пора принимать витамины, Джиджи. Миссис МакКенна ждет тебя на кухне.
Финн в своем темном костюме на фоне дверного проема выглядел словно тень, и я понятия не имела, как долго он там уже стоял.
– Папочка! – Джиджи побежала к отцу, раскинув руки, и он поднял ее, поцеловал в лоб и снова опустил на пол.
– Очень рад, что вы познакомились. А теперь попрощайся с Элеонор и беги скорее вниз. Ты снова увидишься с ней в субботу, когда мы поедем на Эдисто.
Девочка почти степенно подошла ко мне и протянула ручку.
– Было очень приятно с вами познакомиться, мисс Элеонор. Буду с нетерпением ждать нашей встречи в субботу.
Несмотря на показную церемонность, глаза у нее весело блестели, словно она хотела мне намекнуть, что устраивает этот небольшой спектакль специально для отца.
Я пожала ее протянутую руку и улыбнулась в ответ.
– Я тоже рада была с тобой познакомиться, Женевьева, и с удовольствием увижусь снова в выходные.
Она расплылась в улыбке и вместо того, чтобы повернуться к отцу, стояла, вопросительно глядя на меня.
– А можно я буду называть тебя Элли? Ты больше похожа на Элли, чем на Элеонор, правда, папочка?
Я испугалась, что он услышал мой невольный вздох.
– Думаю, ты права, Горошинка.
Его спокойные глаза холодного серого цвета пристально смотрели на меня поверх головы дочери.
– Но пусть Элеонор сама решает, как тебе следует ее называть.
Элли. Никто не называл меня так с того момента, как отец попрощался со мной тем утром и навсегда исчез в море. И до настоящего времени я даже не понимала, как мне этого не хватает.
