«Пять дней назад я, Кузнецова В. И., прилетела в командировку в ваш город из Еревана. Вчера родители позвонили из Еревана и сообщили, что в моё отсутствие они получили телеграмму следующего содержания (привожу дословно): «Потеряла паспорт документы деньги вышлите сто рублей имя Васиной Марии Владимировны Пушкинская 48 квартира 7 Валя». Родители деньги по данному адресу выслали. Заявляю, что документы я не теряла, телеграммы не посылала и сто рублей не просила и не получила. Прошу разобраться и наказать жуликов».
Рябинину сделалось скучно. Даже в разных уголовных делах бывает однообразие — есть же похожие лица, двойники и близнецы. Наверняка эта Кузнецова сказала кому-то в самолёте свой ереванский адрес, может быть самой Васиной или её знакомой, а скорее всего, знакомому. Рябинин отложил тощее дело — там пока и дела-то не было…
Получил он сегодня выговор, сидел, удручённый и обиженный, с мыслями, которые разбегались в разные стороны. Но зашёл неприятный ему Юрков… Забежала домовитая Базалова… Посидела сердитая Демидова… И кажется теперь, что выговор есть, но получен давным-давно, и его уже стоит забыть.
Рябинин опять пододвинул трёхлистное дело и подумал, что Петельников ему раскрыл бы эту загадку в один день — только успевай допрашивать. И тут же зазвонил телефон. Рябинин знал, что это Петельников: так уже бывало не раз — он подумает об инспекторе, а тот сразу же звонит.
— Сергей Георгиевич, — голос инспектора прерывался, будто тот говорил слова порциями.
— Да отдышись ты, — перебил Рябинин. — Наверное, только вбежал?
— Никуда я не вбегал, — быстро сглотнул Петельников. — Любовь Семёновна Карпинская в Якутске.
— Как узнал?
— В Геологическом тресте. Я связался по ВЧ с Якутским сыском, Карпинская сейчас там.
— Что ж она, сюда наездами?
— Гастролёрша, самое удобное. Наверное, ещё и алиби предъявит.
— Летишь?
— Да, в шестнадцать ноль-ноль.
— Желаю успеха, — вздохнул Рябинин и вяло добавил: — Не упусти.
Петельников, видимо, хотел его в чём-то заверить, но промолчал, вспомнив всю историю, — с этой Карпинской зарекаться не приходилось.
— Всего хорошего, Сергей Георгиевич. Завтра позвоню из Якутска.
Рябинин хорошо сделал, что ничего не сказал инспектору и отринул все сомнения.
Но завтра он не позвонил. Не позвонил и через день. Рябинин поймал себя на том, что думает не о предстоящем допросе Кузнецовой, о чём положено сейчас думать, а о Якутске, Петельникове и ещё о чём-то неопределённом, тревожном, неприятном. Но вот-вот должна прийти Кузнецова.
У следователей стало модой ругать свою работу. Рябинин и сам её поругивал, называя спрутом, сосущим нервную систему. Но он морщился, когда следователи не чувствовали в ней той прелести, из-за которой все они добровольно отдавали этому спруту своё тело и душу на растерзание. Одним из таких чудесных моментов Рябинин считал допрос человека. Энтомолог поймает неизвестную бабочку — и это событие. Следователь же на каждом допросе открывает для себя нового человека, а каждый человек — это новый мир.
Кузнецова оказалась юной элегантной инженершей, только что кончившей институт. Её на месяц послали в командировку — первая командировка в жизни. Плечи хрупкие; тонкие кисти рук, которые, не будь опалёнными ереванским солнцем, казались бы прозрачными; глаза не робкие, но ещё студенческие, познающие. В представлении Рябинина, может уже слегка устаревшем, взгляд инженера должен играть разрушительством и созиданием — всё сломать и сделать заново. Да и кисти должны быть у инженера покрепче, чтобы собственными руками трогать металл.
— Ну, рассказывайте, — предложил Рябинин.
— Села я в самолёт…
— Кто-нибудь провожал? — спросил он, хотя знал, кто мог её провожать.
— Мама.
— Какой у вас багаж?
— Небольшой чемоданчик я сдала… А в руках сумочка и сетка с пирожками.
— Пирожки с чем? — почему-то спросил Рябинин.
— С мясом, с яблоками… Были с повидлом.
— А с капустой были?
— Нет, с капустой не было, — с сожалением ответила она, серьёзно полагая, что всё это имеет значение для следствия.
Он уже знал, как она училась в школе: аккуратно и серьёзно, с выражением читала стихи, плакала от полученной тройки и с седьмого класса знала, в какой пойдёт институт. Но всё это не имело отношения к допросу.
— На чемодане вашего адреса не было написано или наклеено?
— Нет.
— А в чемодане были какие-нибудь документы с вашим адресом и фамилией родителей?
— Нет, — подумала она.
— Кто сидел с вами рядом?
— Пожилой мужчина, приличный такой…
— Вы с ним познакомились, поговорили?
— Ну что вы… Он же старый.
— Да, что с ним разговаривать, — согласился Рябинин. — Может, вы с молодым перебросились словами?
— Ни с кем я не перебрасывалась. Лёту всего четыре часа.
Он знал, как она училась в институте, — не училась, а овладевала знаниями. Не пропустила ни одной лекции. Вовремя обедала. Делала удивительно чистые чертежи и носила их в тубусе. И ни разу не уступила места в трамвае женщине, не старушке, а усталой женщине с чулочной фабрики — сидела, уложив изящный тубусик на великолепных хрустящих коленках, обтянутых кремовыми чулками с той самой фабрики, на которой работала усталая женщина…
Но следствия это не касалось.
— Прилетели. Дальше что?
— Села в троллейбус и приехала к дяде.
— А кто у вас дядя?
— Оперный певец Колесов, — ответила Кузнецова, и теперь Рябинин увидел в её глазах, схваченных по краям чёрной краской, как опалубкой, искреннее любопытство, — она предвкушала эффект от этого сообщения.
— Ого! — радостно воскликнул Рябинин. — И хорошо поёт?
— У него баритон.
— Небось громко?
— Ещё бы. На весь театр.
На кой чёрт придумывают тесты! Да привели бы этих проверяемых к нему на допрос… Он уже может сообщить начальнику Кузнецовой, как она работает и что будет с ней дальше. Ничего не будет, кроме тихой карьеры. Нет, не той, из-за которой не спят по ночам, не едят по дням и целиком уходят в пламя творчества, как дрова в золу. Это будет карьера спокойная, от института до пенсии, с хлопотами о прибавке, с намёками о премии и с завистью к тем, которые горят по ночам.
Но всё это не касалось следствия.
— В троллейбусе вы тоже ни с кем не знакомились?
— Совершенно ни с кем.
— А у вас в городе знакомых нет?
— Кроме дяди, абсолютно никого.
— И вы никуда ни к кому не заходили?
— Прямо из аэропорта к дяде.
— А как узнали про телеграмму и деньги?
— Мама сначала выслала сто рублей, а потом позвонила дяде. Стала его упрекать, почему он не дал денег.
— А если бы от вашего имени попросили двести рублей? — просто так поинтересовался Рябинин.
— Конечно бы прислали… Разве дело в деньгах? — слегка брезгливо спросила Кузнецова.
— А в чём? — вздохнул он.
И вспомнил, как на первом курсе, ещё до перехода на заочное отделение, устроился на полставки истопником. Таскал до пятого этажа связки дров, огромные, как тюки с хлопком. Вспомнил, как однажды всю ночь разгружал вагоны с картошкой, носил какие-то шпалы, а потом широченные ящики и был похож на муравья, который поднимает груз больше своего собственного веса.
— Ну, а эта Васина Мария Владимировна вам знакома?
— Впервые узнала о такой из телеграммы.
— Как же так? Никто вас не знает, ни с кем вы не знакомились, адреса домашнего никому не давали… Но кто-то его здесь знает…
— Я и сама не понимаю, — сказала она и пожала плечами. — Но вы-то должны знать.
Вот оно, мелькнуло то, что Рябинин угадывал давно и всё думал, почему оно не проявляется, — барственная привычка потребителя, которому должен весь мир.
— Я-то должен. Но я не знаю.
— Как же так? — подозрительно спросила она. — У вас должны быть разные способы.
— Способы у нас разные, это верно. А вот кто украл ваши деньги, я пока не знаю. А вы всё знаете?
— У меня высшее образование, — опять пожала она плечами. — Мои знания на уровне современной науки.
— Скажите, — вдруг спросил Рябинин, — у вас было в жизни… какое-нибудь горе?
Она помолчала, вспоминая его, как будто горе надо вспоминать, а не сидит оно в памяти вечно. Кузнецова хотела ответить на этот вопрос — думала, что следователь тонко подбирается к преступнику.
— Нет, мне же всего двадцать три.
— Жаль, — сказал Рябинин.
Видимо, она не поняла: жаль, что ей двадцать три, или жаль, что не было горя. Поэтому промолчала. Нельзя, конечно, желать ребёнку трудностей, юноше — беды, а взрослому горя. Рябинин твёрдо знал, что безоблачное детство, беспечная юность и безбедная жизнь рождают облегчённых людей, будто склеенных из картона, с затвердевшими сморщенными сердцами. Но желать горя нельзя.
