Сергей БЕЛОШНИКОВ
ПАЛАЧ
Посвящается Надюше Смирновой, моей любимой жене и верному другу. Ты ушла из жизни слишком рано. Но я помню о тебе — сейчас и всегда, и верю, что мы еще встретимся в лучшем из миров.
Глава 1. ВОДИТЕЛЬ
Ха!.. Подробней и с деталям! Вы вообще-то, парни, от меня многого хотите: ведь все это случилось, считай, уж месяца два тому назад. Ну, да — почти два месяца, без трех дней. Я помню, она тогда еще меня спросила — какое, мол, сегодня число. Я и ответил — семнадцатое, — да и то только потому, что у меня конкретные японские котлы с календарем и разными другими прибамбасами.
Но все равно — ни один нормальный мужик, кроме, считай, какого-нибудь безбашенного маньячилы и не припомнит спустя два месяца о подробностях какой-то там случайной встречи с бабой, которую видишь живьем первый и последний раз в жизни, да к тому же и не трахнул ее даже, — а я-то нормальный на все сто — это уж будь спок, я не псих там какой-нибудь, Чикатило, мать его!.. Но это я так, к слову. Потому как забыть ее глаза я наверное никогда в жизни не забуду.
Чего я помню из деталей?.. Ну, во-первых, вот как вся эта трихомудия началась.
Пилю я, конкретно, по Приморскому шоссе, скорость не превышаю — ни-ни, потому что асфальт мокрый — типа чистый каток. До Питера совсем, считай, ничего не осталось — верст двадцать. Времени — половина седьмого утра, ночь еще, считай, да туман, да дождь — поганый такой, не дождь даже вовсе, а будто сопли в воздухе мелкие висят. А я зеваю всю дорогу, чуть чисто челюсти на баранку не выскакивают. Не выспался ни хрена, потому как мы со Машкой — это друганка моя выборгская, халдейкой в кабаке работает и чухну белобрысую обслуживает, так вот мы со Машкой три дня подряд гужевались, она специально отгулы взяла в честь моего приезда. Да и в последнюю ночку мы с ней, сами понимаете, не стихи Пушкина Сан Сергеича вслух читали. А под утро с ранья я уж домой в Питер попилил, потому как в то воскресенье мне надо было выйти на работу, и если в пол-девятого я у себя в своей совместно-финской конторе не нарисовался бы, меня на счет «один» оттуда конкретно ногой под жопу — фьють! Потому как — теперь у нас, мать его, капитализм и ни хрена рабочему классу, а тем более нам, шоферюгам, прав больше нет никаких, кроме права на радостный труд.
У меня принцип: я никогда не подсаживаю каких-нибудь там гребаных попутчиков, нет у меня такой привычки, да и знаю я все эти мульки — посочувствуешь, остановишься возле голосующего, притормозишь, а из кустиков мордовороты с пушками повыпрыгивают!.. Опять же у нас в конторе, ясный перец, это дело запрещается намертво.
Короче: гоню я конкретно своего опеля-попеля по Приморскому шоссе в стойло и гоню. Тем более, что к тому времени я уже намотал считай, сотню километров от Выборга. Да и увидел я ее почти что в самый последний момент. Выворачиваю из-за поворота, гляжу — мама родная! В свете моих противотуманников барышня красуется на обочине! Да такая конкретная! Нога от шеи, мордашка вроде как в кайф, прикид крутой не на вещевом куплен — ну, просто ежик в тумане! Да еще какой! Стоит, голосует, бедолага.
Я, конкретно, все свои принципы враз забыл, хрясь по тормозам, а сам себя спрашиваю — ответь-ка мне, Шурик, чего это такая барышня по утряни хрен знает где одна пасется, просто в чистом поле? На путану не похожа, одна-одинешенька, мужик что ли бросил? Вообще-то я не об этом подумал, а о том, как ее можно сейчас славно и быстренько заклеить. Ну, это я так, к слову.
Короче, торможу я так аккуратненько, она с обочины на асфальт шагает. А ее тут раз — и ведет в сторону. Ну, думаю, набухалась девушка с вечера, еще не проспалась, оно и к лучшему будет — знамо дело: пьяная баба… Ну, вы сами понимаете, чему не хозяйка. А потом пригляделся — и понял, чего она шатается. Вы бы посмотрели, на каких шпильках, грязью заляпанных, она стояла — в пол-метра высотой и, поди по триста баксов пара! И как это она сюда на них дотелепалась — по грязище, в середине октября, — ума не приложу! Вокруг-то — ни души, ни домика. Короче — немудрено даже трезвой, как стекло, закачаться. А на пьяную она, когда я поближе-то подъехал, вовсе не была похожа. Да и запаха от нее не было — это я сразу бы засек. Просто какая-то не в себе и лицо у нее было ну, как его…слово забыл…отрешенное — во! Как на иконах, — у меня дома в комнате пара-тройка таких висит для приходящих телок, которые типа верующими себя считают. Чисто для понта, считай, висят над видаком с телеком. Так вот она — ну, конкретно Матерь Божья с иконы.
И для меня тут же становится так же ясно, как то, что никогда не бывать рублю баксом: замучил какой-то гад поносный бедную девушку. И жениться, небось пообещал, а на деле поматросил и по утряни в осенней пакости бросил, рукосуй поганый. И бабок на тачку не дал. А она, бедненькая, стоит в тумане, трясется. Сумочка в руке, желтый плащик тоненький не застегнут, под ним мокрое платье чуть не лопается, неслабые забодайки размера эдак третьего обтягивая, а ноги в колготках-паутинках. Ясный перец — сюда-то ее, конечно гад хитрый привез на каком-нибудь навороченном «лексусе», а вот в Питер, — ку-ку. И видать по всему, именно мне придется ее доставлять с большим человеческим удовольствием. Я тут же в нее чуть было не влюбился, ей-Богу: как про нее все понял — так и запал. Я ж не маньячила, мне тоже человек хороший нужен, а Машка… Ну, что Машка — халдейка, она и есть халдейка.
Короче: правую дверь переднюю открываю, она ко мне наклоняется, забодайками воздух подталкивая.
— Вам куда, девушка? — улыбаюсь поласковей.
— До города. На Петроградскую, — говорит таким хриплым голосом, как будто она либо проснулась недавно, либо молчала долго.
— Садитесь, — толкую я в ответ.
Но она ручку задней двери царапает. Я открываю заднюю. Она садится и сразу откидывается на спинку, закрывает глаза. Себя за плечи руками обхватывает — она ведь вся вымокшая была, без зонтика стояла под дождем. Я-то все это секу в зеркало заднего обзора. Врубаю передачу, качу дальше. А сам за ней одним глазом наблюдаю. Сначала-то я подумал — совсем малолетка, а потом пригляделся — и врубился, что на вид ей годков двадцать пять, не боле. Ровесница, считай, моя. Волосы темные, короткие, стрижка модная. В салоне сразу духами ее какими-то французскими запахло… Классно так. А трясет ее, родную, как осиновый листок — ну, просто не трясет, а аж колотит. Не пятнадцать минут, видать, в своих шпильках грязь месила, да на шоссе стояла. Я обогрев салона — на полную катушку, мне не жалко, пусть согреется.
— Девушка, вам плохо? — спрашиваю я. — Случилось, может что?
Она молчит. И глаз не открывает.
И вы только представьте себе, парни, — за все время, пока я ее вез до Питера, она словечка не вымолвила. Ни единого, — ни да тебе, ни нет. Ладно, думаю, сейчас потихоньку отогреешься, отмякнешь, а в городе я тебя ласковым словом раскочегарю. Чайку приглашу к себе в берлогу попить, а может и типа чего покрепче. В этом деле, — с бабами-то, — ясный перец — торопиться не всегда надо. Да и приглянулась она мне, но об этом я уже вам говорил.
И вот только когда мы в город въехали, она, глаз не открывая, спрашивает меня:
— Какой сегодня день?
— Воскресенье, — отвечаю я, а сам думаю — точно гад ее до ручки довел, раз она уж и день недели забыла.
Я смотрю опять в зеркало, — она от спинки заднего сиденья отклеивается, выпрямляется. Я обернулся на миг, она тут глаза открывает, я встречаюсь с ней взглядом и чудится мне, будто я в прорубь голяком ухнул, а вокруг никого и плавать я резко разучился в тот же момент.
Ну и глаза у нее были! Жуткие глазищи такие. Зеленые такие, раскосые, как у татаро-монгольского ига, темными кругами обведенные, с расширенными зрачками, как у наркоты: так, что почти не видно этой, как его, радужки. А злобы-то в них, злобы, етитская сила! Какая там Матерь Божия! И светятся ее буркалы, мерцают золотистыми точками; вызверилась на меня, бедного, ни с того ни с сего как просто, ну, конкретная рысь или какая там еще нехилая зверюга лесная.
— На дорогу смотрите, — говорит она мне.
Я отвернулся, будто меня ужалили: ясный перец, у меня аж сразу все на пол-шестого и мороз по коже: эх ты, баран кучерявый, губу раскатал — глаз положил, заклею, познакомлюсь поближе! Познакомился!.. Все, думаю, Шурик, — прошла любовь, завяли помидоры, ты про нее и думать забудь. Не твоего поля ягода да еще и со сдвигом по фазе, видать. Ты ее лучше не трогай. Вот вы бы хотели как-нибудь с бодуна проснуться под одним одеялом с дикой рысью, пусть даже знакомой и горячо любимой, а?.. То-то!..
— А число? — пытает она меня дальше.
— Семнадцатое. Семнадцатое октября, — отвечаю я, а сам, конкретно, не оборачиваюсь и в зеркало больше не смотрю.
— Остановите здесь, — говорит она.
Раскрывает свою сумочку, достает оттуда бабки и, не спрашивая, сколько должна — бросает смятые бумажки на правое переднее сиденье. А сама тут же из машины — шасть. Она меня своим взглядом так загипнотизировала — почище этого долбака из ящика, который когда-то воду для импотентов заряжал, что я, рот открыв, только на нее и смотрел, а не на то, сколько она мне там бабок на переднее сиденье тачки бросила, словно великое одолжение сделала.
