Родители моей первой жены Джейн, Харви и Райа Кокс, поступили точно так же – отправили свою единственную дочь в Тюдор-Холл, покупали ей роскошные платья и отдавали последние деньги за членство в Вудстокском гольф-клубе ради того, чтобы она могла выйти замуж за человека из богатой и знатной семьи.
Когда закончились сначала Великая депрессия, а потом Вторая мировая война, мысль о том, что мужчина из богатой семьи, из высшего общества Индианаполиса может жениться на женщине за одни только ее аристократические манеры и закрыть глаза на то, что у ее родителей нет денег купить себе ночной горшок, стала казаться таким же полным абсурдом, как и мысль продавать мячики с глиной внутри.
Бизнес, сами понимаете.
Самое большее, на что могла рассчитывать Элли, – это выйти замуж за Джима Адамса, красивого, очаровательного, смешного парня без шиша за душой и без профессии, который служил в воинском пресс-центре во время войны. Самое большее, на что могла рассчитывать Джейн – ведь времена-то для незамужних были просто хуже некуда, – это парень, который провалил в Корнелле буквально все экзамены, от нечего делать ушел на войну, вернулся с нее рядовым первого класса и не имел ни малейшего понятия, что ему теперь делать перед лицом свободы воли, которая снова взяла всех за жабры.
А теперь я вам вот что скажу: у Джейн не только были манеры аристократки, она не только носила роскошные платья. Она окончила Свартмор, где была членом ФБК[17], и выдающимся членом!
Я еще думал, не стать ли мне каким-нибудь вшивым ученым – у меня же было научное образование.
26
Третье издание Оксфордского словаря цитат приводит слова английского поэта Сэмюэла Кольриджа (1772–1834) о том, что надо «желать усыпить на миг дух сомнения, ибо иначе не быть поэзии». Во вздор нужно верить, без этого не получишь никакого удовольствия ни от стихов, ни от романов, ни от рассказов, да и от пьес тоже. Правда, слова иных писателей выглядят порой такой полной чушью, что поверить в них в самом деле затруднительно.
Кто, например, поверит Килгору Трауту, когда прочтет следующий отрывок из его книги «Десять лет на автопилоте»: «В Солнечной системе есть планета, где живут просто ужасающие ослы. Миллион лет кряду они не могли догадаться, что у их планеты есть вторая половина. Они узнали об этом всего пятьсот лет назад! Каких-то несчастных пятьсот лет назад! А они еще величают себя Homo sapiens, человек разумный.
Нет-нет, погодите-ка! Вы говорите „ужасающие ослы“? Я вам еще не таких покажу. Народ на второй половине планеты не знал, что такое алфавит! Когда ужасающие ослы с первой половины их нашли, те еще не изобрели колесо!» Мистер Траут, хватит!
Кажется, главной мишенью для Траута служат американские аборигены. Они, думается, и так уже понесли наказание за свою глупость. Ноам Хомский[18], профессор из Массачусетского технологического института, где мой брат, мой отец и мой дед получили высшее образование и откуда за неуспеваемость был отчислен мой дядя по матери Петер Либер, пишет: «По современным оценкам получается, что ко времени, когда Колумб „открыл“ континент, автохтонное население Латинской Америки составляло примерно восемьдесят миллионов человек. По тем же оценкам, на землях севернее Рио-Гранде жили еще примерно на двенадцать-пятнадцать миллионов человек больше».
Хомский продолжает: «К 1650 году почти 95 процентов населения Латинской Америки было уничтожено, а ко времени установления континентальных границ Соединенных Штатов автохтонное население сократилось до примерно двухсот тысяч человек».
По моему мнению, Траут далек от мысли очередной раз унизить наших аборигенов. Я думаю, он ставит – возможно, чересчур тонко – вопрос о том, в самом ли деле великие открытия, как, например, открытие существования другого полушария или открытие атомной энергии, делают людей счастливее, чем они были прежде.
Я-то сам утверждаю, что атомная энергия сделала людей несчастнее, чем они были до ее открытия, а необходимость смириться с тем, что у планеты два полушария, сделала наших аборигенов еще несчастнее. Надо сказать, что и вышеупомянутые «ужасающие ослы», все-таки знавшие алфавит и колесо, не стали больше радоваться жизни, открыв второе полушарие.
Впрочем, отмечу, что я – максималист и зануда из древнего рода максималистов и зануд. Потому-то я и пишу так хорошо.
Вы думаете, два полушария лучше, чем одно? Я знаю, что факты из личной жизни с научной точки зрения не стоят выеденного яйца, но я вам расскажу все-таки одну историю. Мой прадедушка со стороны матери переехал из одного полушария в другое, подгадав так, чтобы успеть получить ранение в ногу за время нашей печально знаменитой Гражданской войны. Он был солдатом-юнионистом. Его звали Петер Либер. Он купил в Индианаполисе пивоварню, она процветала. Один сваренный им сорт выиграл Золотую медаль на Парижской выставке 1889 года. Назову вам секретную добавку, в которой было все дело. Это кофе.
Но потом Петер Либер передал дела своему сыну Альберту, моему деду по матери, и вернулся в родное полушарие. Он решил, что там ему было лучше. Еще кое-что. Как мне рассказывали, в наших школьных учебниках часто печатается фотография, где изображены высаживающиеся на берег иммигранты. Так вот, на самом деле они садятся на корабль, чтобы вернуться домой.
Полушарие, в котором я живу, – не райские кущи. Здесь покончила с собой моя мать, здесь упал с моста поезд, в котором ехал муж моей сестры.
27
Первый рассказ, который Траут написал заново после того, как катаклизм отбросил его обратно в 1991 год, назывался «Корм для собак». Так мне говорил он сам. В рассказе шла речь о безумном ученом по имени Флеон Суноко, исследователе из Национального института здравоохранения в Бетесде, штат Мэриленд. Доктор Суноко был абсолютно убежден, что у всех одаренных людей в голове есть маленький радиоприемник. Несомненно, какие-то неизвестные существа передают через этот приемник все те блестящие идеи, что приносят одаренным людям славу и успех.
«Не может быть так, чтобы умникам кто-то не подсказывал», – говорил мне Траут в Занаду. Траут изображал психа Суноко, и казалось, он и сам верит, что где-то есть большой компьютер, который по радио рассказал Пифагору о прямоугольных треугольниках, Ньютону – о гравитации. Дарвину – об эволюции, Пастеру – о бактериях, Эйнштейну об относительности, и так далее.
«Этот компьютер, Бог его знает, где он находится и что это за штука, притворяется, будто помогает нам, а на самом деле он, может быть, пытается нас уничтожить. У нас же мозги лопнут думать о стольких вещах сразу», – говорил Килгор Траут.
Траут сказал, что был не прочь написать заново «Корм для собак», а с ним и еще триста с гаком рассказов. Он все их заново написал и заново выбросил в помойку прежде, чем свобода воли снова взяла всех за жабры. «Писать или переписывать – мне все равно, – сказал Траут. – В свои восемьдесят четыре я все такой же, каким был в четырнадцать, когда я открыл, что если я прикоснусь пером к бумаге, то – ба-бах! – сам собой напишется рассказ. Я открыл это, я удивился, мне стало жутко интересно. И так по сию пору».
«Рассказать тебе, почему я говорю другим, что меня зовут Винсент ван Гог? – спросил он. Тут непременно надо в скобках отметить, что настоящий Винсент ван Гог, голландский художник, жил и писал на юге Франции картины, которые в наши дни считаются одними из самых великих сокровищ в мире. При жизни же ему удалось продать всего две. – Дело не только в том, что он, как я, плевал на свой внешний вид и презирал женщин, хотя, конечно, это тоже существенно», – сказал Траут.
«Главное сходство между ван Гогом и мной, – сказал Траут, – состоит вот в чем. Он писал картины, которые поражали его своей значительностью и величием, хотя никто не давал за них ломаного гроша. Я пишу рассказы, которые поражают меня, хотя за них тоже никто не дает ломаного гроша».
«Какая удача, а?»
Траут был сам себе благодарной публикой, для нее он жил и писал. Другая ему была не нужна. Это помогло ему бесстрастно пережить катаклизм. Произошедшее просто лишний раз доказывало, что окружающий мир давно сошел с ума. Он не заслуживал ни малейшего внимания с его стороны, как его не заслуживали войны, экономические кризисы, чума, цунами, кинозвезды и прочее фуфло.
Траут потому сумел стать настоящим столпом разума в окрестностях академии в тот момент, когда свобода воли снова взяла всех за жабры, что он, на мой взгляд, в отличие от всех остальных, не видел большой разницы между жизнью до катаклизма и после.
В книге «Десять лет на автопилоте» он делает одно замечание, которое позволяет оценить, как мало на него повлиял катаклизм в сравнении с другими людьми – а для них он стал сущим адом: «Мне не нужен был катаклизм, чтобы понять, что жизнь – дерьмо. Я знал это с детства, об этом рассказывали в церкви, об этом писали в исторических книгах».
