Вечер бродит по тайге, все сужая свои круги. Вижу его коричнево-полосатые бока, ощущаю потным затылком его прохладное дыхание. Во всем остальном он теплый и ласковый, и все-таки опасный, как прирученный соболь, — если кому-нибудь когда-нибудь удастся приручить его. Я чую вечер, который подкрадывается ко мне, но думаю о других, о других вечерах где-то. Где-то на море. Где-то в пустыне. Где-то в тайге. Они похожи, если не обращать внимания на внешние различия.
Вечер моряка, свободного от вахты. Он сидит на корме, на свернутой бухте швартовых или на перевернутом ведре, лицом в спину блеклого моря, не слыша сиплых голосов в кают-компании, не слыша вздохов дам на замусоленных картах, не видя далекого материкового мыса, где стоит маяк или просто побеленная церковь. Не слыша, не видя ничего кругом — ему и этой малости достаточно.
Вечер водоискателя-бедуина где-то посреди поющих песков. Положив свой единственный инструмент — ивовую рогатку — на песок, сунув сандалии под голову и очертив пальцем борозду вокруг себя, сдерживающую скорпионов, он ложится в тени верблюда на войлочный коврик, так, чтобы видеть лишь выцветшие волны песка, бегущие до самого горизонта и оттуда дальше, до следующего горизонта, и дальше…
Где-то в самом сердце тайги, в стороне от дорог и селений, вдали от многолюдных каменных джунглей с их принципами и предписаниями, упорядоченностью и любовью к порядочности, вдали от стриженых газонов, мусорных ящиков, зоопарков, декоративных растений, лотерей, парадов — вдали от всего, что перед большим чистым ликом Природы выглядит суетным и смешным. И без чего миру не обойтись. Не устроить новую, совершенную жизнь, не произвести новые, совершенные бомбы… Вечер в глубине тайги, вечер охотника; вечер, полностью принадлежащий мне, вечер, когда я думаю о других вечерах, где-то еще…
Топот оленьих копыт по переплетенью сосновых корней на тропе. Дятел стучит и стучит, но никуда не входит. Где-то высоко в полусвете вечернего неба с нарастающим свистом пикирует бекас, чтобы с первой же попытки проткнуть землю насквозь. Где-то стрекочет исстрадавшаяся по воде трясогузка — нашла чем потрясать. Тетеревиное бормотанье со всех сторон света. Треск коростеля в вейнике. Журавлиный клекот на болоте — зазывание подруги. Позднее кукованье кукушки в сухостое. Кукушка в голом лесу — плохая примета. А чего бояться? Что может мне угрожать? Мне, знающему, где берет начало добро и куда устремляется зло.
Прощай, солнце сегодняшнего дня! Еще виден твой край, словно дно перевернувшейся лодки. Твоего предутреннего света было достаточно, чтобы отправиться в путь, а твоего вечернего послесвечения хватит, чтобы дойти до места. Олений шаг становится шире — по моему настроению они догадываются о скором отдыхе.
На сегодня это последний и самый крутой подъем. И такой же крутой спуск. Ставлю оленей в связку, пропустив веревку сквозь петли вьючных седел. Конец веревки привязываю к длинной лесине, чуть пониже середины. Корневище утыкаю в склон, другой конец подпираю плечом. Тормозя таким образом, понукаю упирающихся оленей. Так идет наш спуск, пока не добираемся до отвесного карниза. Здесь я останавливаю оленей и, раздвинув заросли можжевельника, выхожу на уступ. За год солнце, ветер и дождь искрошили его еще сильнее. И все-таки спуск вдоль скалистой стены над пропастью выглядит еще проходимым. Вперед, на уступ! Только без «ура». Не отступая, но и не оступаясь!
Выходя из узкой горловины распадка на верхний луг, слушаю вечерние голоса птиц, а в паузах биенье собственного сердца. Уже представляю себе, как разбиваю лагерь, узнаю холодную, обжигающую воду Родникового озера, на песчаном берегу подбираю гладкий, как кость, топляк для костра, охочусь в желтых зарослях тростника за серыми гусями, а утром… Эхе! Утром мы еще посмотрим, что краснее — сиг или восходящее солнце.
Продвигаюсь вперед, а сам все хлопочу про себя и прекрасно со всем справляюсь, а ближе к озеру переделываю все еще раз, еще лучше. Вот оно уже виднеется, в зыбком тумане меж скалистых берегов, как вскипевшее молоко в обожженной глиняной чаше. Не знаю, почему озеру дали такое название. Родниковым его назвать трудно: я не видел, чтобы на дне озера бил хоть один ключ, хотя вода в нем стального цвета и насквозь прозрачная. Поэтому, наверно, и назвали. А может, три ручья, что питают озеро, берут начало из родников. Тогда все правильно. Если давать названия, исходя из первопричин.
Вступая в тень вековых елей, проникаюсь их священным покоем. Надо быть святотатцем или дураком, чтобы смеяться над чужими святынями. Выхожу со своими оленями на пологий луг. Медвежьи ушки, заячья капуста, хотя ни медведей, ни зайцев не видно. Зато чувствую запах свежесрубленной хвои, а пройдя немного дальше — запах вяленой рыбы, запах дыма, собак и человека. Извечный запах жизни и очага. Для меня это полная неожиданность. На Родниковом озере никогда не было ни избы, ни хибары. Этот участок с озером вклинивался между моими и эвенковыми угодьями. Только я и этот старый ребенок ходили сюда на рыбалку и на охоту. Мы бывали здесь осенью и весной, изредка летом, но следов жилья не встречали ни разу. Охваченный любопытством, иду дальше по извилистой лесной тропе и вижу свежие пни, раскиданные сучья и сосновые ветки. Протоптанная лошадью дорога, следы волока. Теперь вижу белеющую тесом крышу и хвостатое облако дыма над жестяной трубой. Кто он или кто они, мои новоявленные, пропахшие смолой соседи? В тайге от этого зависит многое. Дружба тут может быть, а может и не быть. Честность, вот что должно быть; от нее зависит жизнь, а иногда и смерть.
Иду по следам волока, олени позади, туда, где в зарослях прибрежного ракитника торчит конек свежесрубленной избушки. Теперь вижу и стену из круглых бревен со свисающим из пазов свежим мхом, высокое окно с рамой, уже использованной где-то раньше, с тусклым от долгого гляденья стеклом. Сени, видимо, выходят к озеру — это самая обычная таежная избушка, ничего такого, что выдавало бы ее строителя, в ней нет. Еще несколько шагов, и я вижу боковую стену. На выступающем бревне висит пестрая тряпица, нет, венок. Двойной венок. Из тех самых цветов, что я видел на верхнем лугу, теперь уже поникших, но не настолько, чтобы не воспрянуть в озерной воде. «Похоже, семья не без детей», — думаю я. Здесь, у этой стены, я делаю привал.
Разглаживаю пальцем ложбинки на оленьих мордах. Белая шерсть в них — как иней. Спасибо, заиндевелые носы! Освобождаю их от ноши. Складываю возле стены ящики, поверх них мешки и все это накрываю брезентовым плащом. Отстегиваю патронташ и слышу: «не-тронь-меня» — рычание собак за избушкой. Ага, сейчас начнем выяснять, кто есть кто. Кто чужак, а кто у себя дома. Но отчего я так думаю, почему я должен об этом думать? Не зная, не видя людей, легко подумать о них бог знает что. Подождем, там ясно будет, даже того подождем, чего не будет.
Низкий, очень спокойный женский голос унимает собак. Ну, мои собаки будут не мои, если сразу уймутся. Сговорчивость, как помеху, они еще в щенячьем возрасте проглотили. Чтобы кого-то победить, они обязательно должны его укусить. И должны быть укушенными, чтобы согласиться на ничью. Но — чудо из чудес! — рычания больше не слышно. Даже ворчания, вроде «так-тебе-и-надо». Быстро выхожу из-за стены, чтобы посмотреть, спросить, как это удалось. Но, так и не выйдя из-за угла, останавливаюсь в странной задумчивости: рот по-дурацки разъезжается и губы мгновенно высыхают, будто на горячем ветру… Я вижу эту женщину там… На веревке, натянутой между ракитами, развешана рыба. Женщина снимает ее; рыба еще не совсем провялилась, и женщина, наверно, собирается унести ее в дом от вечерней сырости. Я вижу ту часть женщины, которую называют телом, босые ноги, длинные голени, загорелые колени, словно коричневые обкатыши, когда она, поднимаясь на цыпочки, тянется за рыбой. Ее юбка, скорее всего темного цвета, выгорела и в сумерках кажется светлой, почти белой. Такой же белой кажется вылезшая из юбки широкая мужская рубашка. Между ними, словно полынья на заснеженной реке, полоска темнеющего тела. Под рубашкой, истончившейся от стирки и солнца, угадывается отсутствие лифчика — будто у нее за пазухой две подвижные щенячьи головы. Лица женщины я пока не вижу, оно скрыто сеткой ракитника и руками, гладкими и тонкими, так что их можно перепутать с красновато-коричневыми ветками ракиты.
Женщина движется вдоль веревки — последняя, нет, еще одна рыбина, и вот она видна вся — высокого роста женщина с покатыми плечами и стройной шеей. Крутые бедра выгибаются резко, почти под прямым углом. Очертания лица напоминают летящую вверх каплю, а цвет — солнечный цветок, зрелый подсолнух. Ее глаза блестят, но совсем не так, как холодные льдинки, в них отражаются синева закатного неба и порывистость ветра. Она не девушка. Она женщина с тетеревино-черными волосами. В ней чувствуется много нежности, двойная нежность: кожи и слов. Размашистым шагом, повесив связку с рыбой на плечо, она идет от ракитника к избушке. Приближаясь, она излучает спокойствие, чего нельзя сказать о том, кто наблюдает за нею.
