в лес, следом за прочими партизанами.
– Отпусти меня! – вслед ему крикнул Мазур. – Дай оружие! Я свой! Я помогу!
Но Збигнев даже не обернулся, а Кшиштоф сильно пнул лейтенанта сапогом и зарычал на него. Мазур понял, что поляк требует лечь, и, не дожидаясь, пока тот добавит еще и автоматом промеж ушей, рухнул на землю под куст. Падая, ушиб плечо, лежал теперь, морщась и исподтишка поглядывая на своего сурового охранника.
Стрельба в лесу все усиливалась, потом грохнула граната – одна, вторая, третья. Кшиштоф присел возле Мазура, чтобы не быть легкой мишенью, тревожно глядел в ту сторону, где шел бой.
– Не туда смотришь, – хмуро бросил лейтенант.
– Цо? – не понял Кшиштоф. – Цо му́вишь, пьес?[5]
– Я говорю, смотришь не туда, – повторил Мазур, пропуская пса мимо ушей.
Главная опасность шла сейчас не оттуда, где рвались гранаты и гремели выстрелы. Если немцы оттеснят партизан и прорвутся с той стороны, где идет бой, они с Кшиштофом увидят это сразу. Скрытая, а потому особенно страшная угроза могла проявиться с другого конца поляны – там, где сейчас пока было тихо. Фрицы могли обойти партизан с фланга и неожиданно появиться там, где их никто не ждал. Именно туда, в тишину, и следовало смотреть в первую очередь.
Поняв кое-как, о чем говорит лейтенант, поляк выбранился по-черному. Однако теперь он все-таки посматривал и в другую сторону – туда, куда советовал русский.
Шальная пуля ударила в дерево над головой, щепка отскочила в сторону, чуть не разорвав Кшиштофу ухо. Партизан пригнулся, чертыхнулся и повалился на траву рядом с Мазуром. Тот, чтобы не упираться носом в землю, уже лежал на боку. Автоматные очереди стали реже и короче – обе стороны экономили патроны. Партизан и разведчик с тревогой прислушивались к паузам между очередями: не раздастся ли собачий лай – спущенные с поводка овчарки могли вывести фрицев прямо к их убежищу. Но собаки не лаяли: похоже, немцы не взяли их на операцию, чтобы случайно не спугнуть партизан.
– Видно, сильно вы насолили фрицам, взялись они за вас не шутя, – заметил Мазур.
Кшиштоф ничего не сказал. Он напряженно всматривался в ту сторону, откуда доносилась стрельба. С минуту оба молчали, потом лейтенант заговорил.
– Долго будем так лежать? – спросил он, поворачивая голову к партизану.
– Холе́ра сы́ну![6] – поляк скрипнул зубами. – Цо хцешь?
– Вопрос не в том, чего я хочу, – Мазур заговорил неожиданно обстоятельно и солидно, словно не лежал в лесу носом в землю, а читал доклад на симпозиуме, – вопрос в том, чего мы хотим. А точнее сказать, не хотим. А не хотим мы, чтобы, во-первых, нас перестреляли тут, как куропаток, во-вторых, чтобы отряд ваш фрицы порвали на клочки. Для этого не нужно пытаться перебить всех фрицев, тем более что и сделать это все равно нельзя. Нужно убить только одного у них, а именно старшего по званию.
И он объяснил ошеломленному Кшиштофу, что славяне ведут войну не так, как немцы. Если у русских убили командира, на его место тут же встает младший по званию. Если убили всех офицеров, всегда найдется ефрейтор или рядовой, который крикнет: «Слушай мою команду!» – и у подразделения образуется новый командир. Но даже если перебьют всех вообще и останется всего один боец, он все равно скажет себе самому: «Слушай мою команду!» – и пойдет в атаку, и умрет, если надо, но долг свой все-таки выполнит. А вот у немцев все по-другому. У них, если убили командира, все подразделение превращается в толпу, в стадо, и только и может, что беспорядочно стрелять наугад во все стороны, и в конце концов слепо бросается наутек.
– Убить надо главного фрица, понимаешь? – толковал старлей. – Добраться и всадить ему пулю промеж глаз. Но ты, конечно, этого сделать не можешь. А вот я могу.
– Длячэ́го? – изумленно переспросил поляк. – Длячэго ты мо́жешь, а я не мо́гэ?[7]
– Потому, – отрезал Мазур. – Потому что у меня специальная подготовка. Потому что ты польский хлоп[8], а я войсковой разведчик, понял, нет?
Кшиштоф неистово забранился в ответ. Мазур между тем только посмеивался, слушая, как тот выплевывает из себя самую черную, самую отвратительную брань.
– Да, надул я вас, братцы, не спорю, – сказал он, когда поляк на миг умолк. – Но ты сам подумай, что было бы, если бы я вам правду сказал? Да вы бы меня сию секунду повесили на самом толстом суку, даже пули бы тратить не стали. А зато теперь я живой и могу вам помочь, понимаешь ты это? Весь ваш отряд могу спасти… – Он прислушался к редеющим очередям и добавил: – Точнее, тех, кто еще живой.
Несколько секунд Кшиштоф угрюмо молчал, потом хмуро взглянул на Мазура: что надо делать?
– Во-первых, – начал лейтенант, – руки мне развяжи. Во-вторых…
Но досказать не успел: на поляну, словно стая орангутанов с автоматами, ворвались эсэсовцы. Увидев это, Кшиштоф рявкнул: «Уче́кай!»[9], выставил перед собой автомат и, поднявшись с земли в полный рост, с криком «Дря́не фашисто́вские!»[10] дал по врагу длинную очередь.
Мазура два раза просить было не надо. Он перекатился под куст, подобрал ноги, поднялся и ломанулся сквозь чащу, как молодой лось. Разогнаться по-настоящему ему мешали связанные за спиной руки, бежал он хоть и в три погибели, но все равно быстро, резво.
– Дурак, вот дурак, – кусал он губы на бегу, пригибаясь и старясь не споткнуться о корни, торчавшие из земли. – Ну, дряни, ну, фашистовские, но зачем же помирать?! Зачем на рожон переть? Можно же было как-то по-умному, по-хитрому…
Но поздно, поздно уже было по-умному и по-хитрому. Не захотел Кшиштоф по-умному, захотел умереть в полный рост. Умереть как истинный сын Польши, умереть и забрать с собой на тот свет как можно больше врагов.
А Мазур все бежал и бежал, уже ни о чем не думая, ничего не видя. Наконец, окончательно выбившись из сил, упал под плакучей березой, низко склонившей над землей зеленые свои гибкие ветви, и, задыхаясь, стал прислушиваться.
В лесу стало тихо, никто больше не стрелял: то ли отряд все-таки ушел из-под огня, то ли эсэсовцы перебили всех до единого. И хотя каратели, сами того не зная, спасли разведчику жизнь, но не радовался этому Мазур, не мог радоваться: перед мысленным взором его все еще стоял во весь рост Кшиштоф, отчаянно поливающий автоматными очередями фашистских гадов, как наяву, глядел в глаза недоверчивый рыжий Збигнев, да и больного, задыхающегося от жара командира польских партизан было жалко почти до слез.
Глава четвертая. Приказано взять живым
Возвращение майора Уваркина в особый отдел штаба полка ознаменовалось такими громами и молниями, которых давно тут не видели. Гнев
