И, если всё же врагу удастся прорвать на короткое время оборону, то наши люди умрут, но не сдадутся. И я вместе со всеми — не сдамся.
Я откусил бутерброд. Крабы… Ну да, военное время, выбирать не приходится. Хотя здесь, в «Москве», и рестораны, и кухня работают исправно, даже с двойной нагрузкой — народу-то поприбавилось по сравнению с мирными днями. Вот интересно, а они, нынешние обитатели, знают, что в подвалах тонны взрывчатки, и, стоит мне услышать «у дяди Вани созрели красные вишни», как все мы взлетим в стратосферу в виде молекул и атомов?
Не знают.
Но чувствуют.
Иначе почему так много пьют?
В Москве — сухой закон, но в «Москве» треть постояльцев упились в зюзю, треть — в ползюзи, и только треть — в четверть зюзи и меньше.
И водку подвозят постоянно. Свежую, нового разлива. Что радует. Водочный завод не эвакуировали, это верный признак того, что за Москву будут биться отчаянно.
Опять звонок.
— Синие сливы на ветке висят…
Проверяют, здесь ли я. А где мне ещё быть? Теоретически нужно бы проверить часовых, но покидать комнатку нельзя. Потому сижу и жду. Время второго бутерброда.
И опять звонок. Не часто ли?
— Созрели вишни в саду…
Какие вишни? Красные?
— Ну, Чижик, у тебя и будильник!
Я открыл глаза. Лиса смотрела на меня, на будильник, на лежащую за окном Москву. Без десяти три. Обыкновенно я просыпаюсь за минуту-другую до будильника, а тут вот проспал.
— И вообще, чего это ты сюда перебрался?
— Сюда? — я огляделся. Ага, я улегся спать на диване, в гостиной. — Кровати здесь… сами знаете, какие.
— Кровать, как кровать. Был бы человек хороший. Ты что, уже всё? Проснулся окончательно?
— Нет. Попью боржома, и лягу досыпать.
— Здесь, на диване?
— Был бы человек хороший. Тебе боржома налить?
— Вот уж нет.
Лиса вернулась в спальню. Кровать и в самом деле тесновата, советская ведь кровать, а не какая-нибудь буржуазная. Но дело и в том, что сны мне снятся такие… вдруг закричу?
Хотя сегодня сон, в общем-то спокойный. Ну, почти. И что мне с этим сном делать? Только предположу на минуту, что в сорок первом гостиницу и в самом деле заминировали, так что с того? В сорок первом, поди, половину Москвы минировали. На всякий случай. А потом разминировали. И гостиницу тоже разминировали. Как же иначе. А приснилось… Иногда сон — это просто сон.
Хорош я буду, если начну кричать о том, что в подвалах «Москвы» хранится тротил. Переутомился, скажут. Нужно обследовать. В институте Сербского. Коготок увяз — Чижику пропасть. Ничего нельзя сделать. По слогам — ни-че-го. Ну, только самому выехать из гостиницы срочно. Хотя если за тридцать лет не взорвалась, с чего бы ей взрываться именно сейчас? Лейтенант начнет крутить ручку подрывной машинки?
Ладно, нужно и в самом деле поспать. День-то непростой впереди.
Я выпил полстакана боржома, и лег досыпать. Что снилось — не помню. Может, и ничего не снилось. Может, я взорвался в предыдущем-то сне.
Утром Надежда и Ольга ускользнули в свой номер. Переодеться в приличествующие случаю наряды. Поскольку в десять ноль-ноль здесь, в гостинице «Москва», в первом коференц-зале должно было состояться награждение лауреатов премии Ленинского комсомола.
Должно было — и состоялось. Сам Тяжельников награждал, вручал диплом и коробочку с нагрудным знаком. Говорил хорошие слова, крепко жал руку под бурные, но краткие аплодисменты. Регламент!
Видно, я и в самом деле устал: чувствовал себя шахматным королём. Не лучшим шахматистом страны, а деревянной фигуркой, которую переставляют с клетки на клетку. Сначала сюда, потом туда, затем обратно…
Деревянно отвечал на поздравления, деревянно пожимал руку Тяжельникова, деревянно сидел среди награжденных, деревянно провел праздничный обед…
Стал приходить в себя только в купе поезда «Москва — Чернозёмск», и чем дальше отъезжали мы от столицы, тем живее становился я. Как будто новокаин покидал замороженную щёку, и возвращалась чувствительность. Больно, однако. Но не очень. Мне так зуб однажды лечили. С обезболиванием. И я очень удивлялся, узнав, что обычно лечат наживую. Под крикаиновой блокадой. Новокаин стоит копейки, и вообще, наша медицина лучшая в мире, так почему?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Девочки рассматривали значок лауреата премии Ленинского комсомола — ладно, нагрудный знак, — и гадали, что он, собственно, изображает. Веточка лавра на фоне занавеса, что ли? Лавр — это хорошо, а занавес? Или это штора? Призвали и меня порассуждать.
— Это символ, — сказал я.
— Символ чего? — спросила Лиса.
— Того, что ты в нем разглядишь. Как кляксы Роршаха. Одни видят бабочку, другие демона, третьи вовсе яичницу с колбасой. Так и знак дает простор фантазии. Но на самом деле это симулякр.
— Что такое симулякр?
— Кажущееся отражение кажущейся Луны. Давайте думать, что нас посчитали и пометили.
— Избранные?
— Может, и так. Но ликовать не спешите. Перед праздником пришла в свинарник повариха и пометила парочку поросят. Те очень радовались. Целых два дня. Мы, мол, не такие, как все, мы избранные!
— Какой-то ты, Чижик, сегодня… — Лиса пощупала мой лоб. — Горячий ты. Уж не заболел ли?.
— Здоров я, здоров. Просто думаю, что премия — не финишная ленточка, а выстрел стартового пистолета. Бежать нужно дальше и быстрее, а не почивать на веточке лавра. Если это, конечно, лавр.
Девочки тоже устали. Спорить не стали. А стали спать. Ну, и я тоже.
Поезд в Черноземск приходит в восемь ноль пять.
И что-то много встречающих. Слишком много. С нашего курса человек сто. И с других курсов двести
Лиса и Пантера смотрят на меня, и улыбаются.
Транспарант: «Чижик — чемпион!»
Неужели это меня встречают?
Я вышел из вагона. Пройти мне не дали. Схватили, подняли и понесли. Но недалеко.
Неужели меня качать будут?
Качают, черти.
Лишь бы не уронили!
Авторское отступление
Дотошный читатель не преминёт заметить, что в 1973 году премия имени Ленинского комсомола не присуждалась. Я это знаю. Но мир уже изменился, и премию решили сделать по-прежнему ежегодной.
Вообще-то история премии полна неясностей. Учредили её в 1966 году за достижения в области литературы, искусства, журналистики и архитектуры, награждать должны были молодежь, комсомольцев, но…
Но первую премию вручили посмертно Николаю Островскому, умершему в 1936 году, затем лауреатами стали Владимир Маяковский, умерший в 1930 году, Александр Фадеев, умерший в 1956 году, Борис Горбатов, умерший в 1956 году. Среди награжденных были и пятидесятилетние, и шестидесятилетние, и восьмидесятилетние — все, безусловно, достойные люди, но…
А с 1970 года премию стали присуждать через год. Почему? Складывалось впечатление, что среди советской молодежи просто нет достойных этой премии. Обидно. Не вдохновляет комсомольца — получить премию в восемьдесят лет.
Денежная составляющая премии — две с половиной тысячи рублей. Чижик и Стельбова делят эту сумму на двоих. Получается не сказать, чтобы совсем мало, но и ничего особенного. В стройотрядах порой за лето зарабатывали схоже.
Маловато работали с молодежью. Бесталанно. Партия сказала — комсомол ответил «есть!» — это система без обратной связи. Что и сказалось позже. Здесь. Но вдруг там — иначе?
Глава 8
6 ноября 1973 года, вторник
Эстафетный субботник
Бурьян, по осенней поре уже и засохший, был в рост человека, и какого человека! Даже Великий Круминьш мог бы спрятаться в этих зарослях. Сейчас бурьян желто-серый, сухой. Здесь могут водиться тигры и драконы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Но мы смело шли прорубленной просекой во Второй Лабораторный корпус, кратко — ВЛК. Мы — это первая группа второго курса лечебного факультета Черноземского государственного медицинского института имени Николая Ниловича Бурденко (сказал, и перевел дух).
