- Знамо дело, прощён. Во грехах покаялся, в ножки князю падал. Послан управлять нашей стороной. А Ивана жаль.
- Что, Халдеича?
- Нет, другого, молодого, Ростиславова сына. То-то был задорный да шустрый! На тебя похож. Просто одно лицо. Только шрам…
- Надо же! Случается… - Шапку натянул по самые веки и поспешно скрылся в гуще покупателей.
К дому своей зазнобы выбрался под вечер. Сумерки сгущались, и резной верх её ворот выглядел причудливо, как орнамент заглавных букв в рукописных книгах. Деревянным молотком постучал в специальную плошку. Гавкнула собака, но совсем не злобно, больше для порядка. Выглянувший из дома мальчик на посылках спросил:
- Кто тама?
- Дома ли хозяйка?
- Где же ей быть - дома, ясно дело.
- Передай, что пришёл человек издалече. И принёс привет от ея давнего знакомца Ивана.
- Передам, коль не шутишь.
Мальчик убежал, и, наверное, полчаса не было заметно никакого движения. Наконец на крыльце появилась женская фигура - стройная, в повойнике и убрусе[10] поверх него. Ростиславов сын сразу угадал в ней свою бывшую зазнобу. Вот она слегка приоткрыла створку дверей, врезанных в ворота, устремила на Берладника всё такие же ясные лазоревые глаза. И грудным низким голосом, чуточку картавя, спросила:
- Чей привет? От какого Ивана?
- Нешто позабыла? От того, что тобою прозывался «медвежонком-проказником».
Охнув, женщина прижала пальцы к губам. Стала всматриваться в его лицо:
- Ваня, ты? - А потом поправилась, низко поклонившись: - Извиняюсь, мой свет, батюшка княже Иван Ростиславлевич…
- Тихо! Полоумная… Я ведь тайно здесь. Мало ли - услышат…
- В дом-то не взойдёшь?
- Кто там у тебя?
- Кроме челяди да меня с дочкой - никого.
- Так ты замужем?
- Да… была…
- Овдовела, значит?
- Вроде этого. Я «соломенная вдова». Был супруг да сплыл.
- Где ж его нелёгкая носит?
- Бог весть!
В горнице накрыла обильный стол, но сама не ела, только потчевала Берладника и разглядывала его, глаз не отрывая. Он со смехом задал вопрос:
- Шибко изменился? Шрам на лбу и щеке. Безобразно, да?
- Нет, пожалуй, самую малость. Как-то посуровел. Ну, а я? Очень пополнела?
- То, что надо. Стала краше прежнего.
- Льстишь, поди?
- Правду говорю. - Отхлебнул вина. - Дочку как зовут?
- Яночкой, Янинкой.
- Сколько ей?
Покраснела, смутилась и сказала неторопливо:
- Да шестой пошёл…
- Как - шестой? - удивился он. - Это ж получается… - Молодой человек привстал: - Получается, что она - моя?
У Людмилки горели уши, пальцы нервно перебирали кисти по краю скатерти:
- Ванечка, оставь… Ты пришёл - ушёл… А душа болит!
- Нет, признайся прямо!
- Ну, твоя, твоя… Как не быть твоею?
- А про мужа - вранье?
- Отчего ж вранье? Я «соломенная вдова» и есть. Разве что не венчана…
- Ах ты господи! Вот ведь незадача! - Он вскочил, обнял женщину и, прижав к себе, нежно поцеловал. - Милая, хорошая! Надо же - Янинка!.. Можно повидаться?
- Погляди, не жалко. Только не говори о себе: девочка считает, что ея отец убит на войне.
- Хорошо, смолчу.
Кликнули служанку и велели привести кроху. Та вошла в горницу - пухлая, как шарик, голубые глазки блестели капельками финифти, - и уставилась на Ивана вопросительно. Вдруг сама спросила:
- Ты мой тятя?
У Берладника защемило сердце, он ответил с извиняющейся улыбкой:
- Нет, родная, не тятя. Выручила Людмилка:
- Это друг его, с той же самой войны. Видишь на челе шрам?
- Нет, неправда, - заявила малышка. - Мне Маруська по секрету сказала, что мой тятя жив, потому что князь, скоро он приедет за нами и возьмёт к себе во дворец.
- Я вот взгрею Маруську, чтоб не распускала язык! - рассердилась мать. - Забивает ребёнку голову неизвестно чем!
А лицо Янки неожиданно вспыхнуло гневом, точь-в-точь как у Ивана - при принятии главных решений. Дочка произнесла:
- Значит, не хотите признаться? Оба взрослых удручённо молчали.
- Не хватает храбрости? - продолжала девочка, и в её тонком голосе зазвенели слёзы. - Что же ты за князь, коли трус такой?
- Замолчи! - рявкнула Людмилка и ударила ладонью по скатерти. - Вырасти сначала, а потом суди.
Та уже рыдала, но смогла проговорить напоследок:
- Вырасту, конечно… И сего не забуду… Отольются кошке мышкины слёзки!..
Прибежавшая нянька увела её в детскую. Бывшие любовники чувствовали неловкость.
- Может, и не надо было скрывать? - повздыхал Берладник.
- Вот ещё, придумал! Завтра ты уедешь - поминай как звали! Ну, а мне расхлёбывать?
Он опять подошёл к голубушке, вновь поцеловал и спросил:
- Завтра, говоришь? Эта ночка - наша? Женщина ответила:
- Чёртушка такой… Наша, наша, само собою…
Но уйти в одрину им не удалось: за окном послышался конский топот, и в ворота дома начали дубасить: «Открывать! Немедля! И не сметь бежать! Все пути отрезаны!» Это был люди Олексы Прокудьича. Видимо, торговец, что узнал Берладника, сообщил властям, а в Звенигороде ведали, у кого искать пропащего князя, если он объявится…
Как ни умоляла Людмилка схорониться в подпол или попытаться уйти огородами, тот не уступил. На его лице, повторявшем дочкино, появилась хищная, упрямая мина: «Не тревожься, душенька. Я ещё вернусь. Мне Прокудьич причинять вред не станет», - и безропотно вышел за ворота.
Во дворце наместника галицкий боярин с нетерпением ожидал сына Ростислава. И когда его привели, принял холодно, но без злобы. Обратился вежливо:
- Здравия желаю, Иване. Ну, какими судьбами? Прежний друг уселся напротив:
- Ехал мимо - вот и завернул.
- А куда путь держал, если не секрет?
- Далеко, отсюда не видно.
Наглый тон царапнул Олексу. Он сказал с нажимом:
- Не дерзи, сделай одолжение. Тут командую я. Захочу - закую в колодки и отправлю в Галич.
- А посмеешь?
- Коли надо - глазом не моргну.
- Верю, верю. Так и быть, оставим препирательства. Предлагаю уговориться: я тебе излагаю всё, как есть, ну а ты не станешь чинить препятствий и отпустишь меня подобру-поздорову. Ладно?
- Коли не увижу, что ты опасен.
- Если так - заковывай сразу.
- Ох, каков петух! Будет, не ершись. Слушаю тебя.
И Берладник рассказал без утайки: про намерение Изяслава сколотить союз против Долгорукого, про замужество Евдокии и про миссию его в Венгрию.
- Против Долгорукого, говоришь? - произнёс задумчиво княжеский наместник. - Но не против Владимирки?
- Ишь, чего захотел! Ты мои намеренья знаешь.
- Да, спросил по-глупому. У тебя с Владимиркой счёты старые… Но за откровенность спасибо.
- Кушай на здоровье.
Несколько мгновений каждый из двоих думал про своё. Наконец Иван оборвал молчание:
- Значит, я свободен?
- Погоди, не спеши. Ночь тебе придётся провести в яме. Я ведь присягнул галицкому князю и, понятное дело, отпускать его недругов не имею права. Утром, как пойдёшь ко мне вроде для допроса, двинешь караульного по лбу (да не зашиби его насмерть) и сигай через частокол. Там увидишь приготовленного коня… Это всё, что могу сделать для тебя.
У Берладника отлегло от сердца:
- Я не сомневался, Олексе.
- Полно, полно, ступай. - Он взмахнул платком, а потом добавил: - Лучше б ты уехал в Берлад, право слово… - И совсем напоследок сообщил: - А насчёт моей жены будто в воду глядел: ждёт уже шестого дитятю…
Ростиславов сын рассмеялся:
- Ты, Прокудьич, скоро переплюнешь Гюргея!
- Не, его обогнать в этой части сложно…
4
В жизни Осмомысла всё произошло, точно в поговорке: «Стерпится - слюбится». Мало-помалу безобразность Ольги перестала его сильно задевать, а медовый месяц, проведённый в любовных игрищах, окончательно умиротворил и привил потребность в частом исполнении супружеского долга. Это вошло в привычку. Более того: перерывы в общении тяготили, вызывали досаду, выливавшуюся затем в приступы неуёмной страстности. Их объединила постель. А потом к альковным делам присоединились взаимные интересы - начиная от прогулок и вкусных яств и кончая книгами. Дочка Долгорукого была неглупа, понимала по-гречески и латыни, знала много библейских притч. Но, конечно, видела, что её молодой супруг несравненно более начитан и образован, любит постигать новое и делиться этим с другими; и она сыграла на подобной слабости: часто задавала ему вопросы из различных областей знаний и наук и внимательно выслушивала его объяснения. Ярослав считал, что жене действительно интересно, а княжна искусно исполняла роль верной ученицы. Так они и беседовали долгими вечерами: он - листая книги, а она - сидя за шитьём.
