руками свинтил пробку и из горла бутылки стал жадно пить. Водка прокатилась по пищеводу как простая вода, и только в желудке вспыхнула горячим пламенем. Он не отрывался, пока не высосал полбутылки. Неприятности всегда начинались для него с запахов. Запаха сгоревшего пороха и дерьма. Андрей, едва начинало пахнуть порохом и дерьмом, понимал, что в жизни грядут крутые и совсем неприятные перемены. Сколько лет прошло, а последняя кавказская война опять догнала его. Для него, двадцатилетнего, только что закончившего колледж, война навсегда отравила жизнь. От запахов войны он впадал в кататонический ступор, и перед ним вспыхивали и начинали на бешеной скорости проноситься кадры ныне забытой войны. Перед глазами вспыхивали беззвучные взрывы, рушились стены пятиэтажек, а бежавшие рядом солдаты падали и застывали в самых нелепых позах. Он остался один, затравленно оглянулся вокруг, увидел в окне дуло снайперской винтовки, и плевок огнем. Промах. Он, прокусив до крови губу, попытался бежать еще быстрее, но почему-то ноги двигались с трудом, словно был по колено в воде. Шажок, еще шажок, наконец, Андрей добежал до спасительной стены пятиэтажки, но из выбитого окна в упор расцвел злобный цветок автоматного пламени. Опять промах! Солдат нажал на курок подствольного гранатомета, автомат ощутимо дернулся в руках, и граната улетела в окно. Он споткнулся о кирпич, упал, и мордой влетел во что-то противно-мягкое, моментально забившее нос и рот. Это оказались кучки дерьма, густо усеявшие дом вокруг. Мертвая зона спасла ему жизнь. Дерьмо потом кое-как вытер, но запах остался на всю оставшуюся жизнь.
Мотострелковая рота, в которой служил Андрей, при штурме города растаяла, словно снег под лучами жаркого солнца. Осталась кучка случайно уцелевших солдат, забившихся, как испуганные мыши, в подвал пятиэтажки. Он мрачно бродил по подвалу, не зная, что делать и пытался оттереть лицо от дерьма грязной тряпкой. Запах деньра сводил его с ума.
– Эй, немец, хватить мельтешить, сядь и нишкни, – зло бросил мордатый Коркошко..
Немцем его прозвали после того, как ротный, капитан Стригунков, которого сегодня насмерть прошила пулеметная очередь, увидел его среди молодых солдат. Стригунков, заложив руки за спину, обошел со всех сторон и восхищенно прищелкнул языком:
– Ну, чистый немец! Его бы обрядить в мундир вермахта и рогатую каску в придачу, всем бы тошно стало!
Новобранцы испуганно промолчали, а старики глумливо заржали и пытались его гонять по всякой мелочи, обзывая «немцем» или «немым». Если против «немца» Андрей Лаутеншлегер не возражал, то кличка «немой» ему не понравилась. Прижилась кличка «немец». Ротный ему благоволил, и перед кавказским походом ему было присвоено звание младшего сержанта.
– Ты что вякнул, гнида, – тут же завелся с полуоборота Андрей. – Что хочу, то и делаю!
Коркошко подхватился и попытался его ударить. Андрей подставил приклад калаша, но неудачно, и кулак Коркошко больно ударил его по зубам, разбив губы до крови. Соленый привкус крови на языке мгновенно довел Андрея до бешенства, и он, зарычав, бросился на Коркошко, повалил на грязный пол, и они стали мутузить друга.
– Вы чо, пацаны, сейчас спалимся! Всех перестреляют! – испуганно заблеяли жавшие по углам подвала чумазые солдаты. Их растащили по углам.
Вкус крови во рту произвел поразительную трансформацию в Андрее. В нем взбунтовались тевтонские предки, хотя его кровь давно была разбавлена славянской кровью. Он – белокурая бестия, представитель высшей, белой расы, должен бояться каких-то грязных и вонючих абреков? До попадания на эту войну он нейтрально относился к жителям Северного Кавказа, не испытывал к ним вражды и ненависти, но, попав сюда и повидав первые смерти, проникся священным безумием своих предков, что с голыми руками могли броситься на римского воина и перегрызть ему горло.
До этого он был трусливым бараном, а сейчас в нем проснулся воин. Андрей внимательно посмотрел на сослуживцев. Лица в пороховой копоти, запавшие глаза, в которых затыла безнадега и обреченное понимание, что им не вырваться отсюда живыми. Так не пойдет. Ему неожиданно вспомнился запавшие в память слова из какого-то стихотворения «в белом венчике». Он повторил эти слова в надежде вспомнить продолжение, но память молчала. Андрей пересчитал оставшихся сослуживцев. Двенадцать. С ним тринадцать. Надо решаться, иначе их тут превратят в «двухсотых».
– В связи с выбытием всех офицеров я беру на себя командование ротой, – твердо сказал Андрей. На него уставились двенадцать пар изумленных глаз, явно выражающих сомнение в его адекватности, какое командование, какая рота, остатки стада испуганных баранов, но он хорошо помнил чье-то наставление, что солдат должен бояться своего начальника больше, чем врага . – Своим заместителем назначаю Коркошко. Он такой же боевой обормот, как и я, – Андрей позволил себе обозначить на губах тень улыбки. Потом он начал рычать на подчиненных, как делал покойный ротный. – Пересчитать и доложить о наличии боеприпасов, жрачки и аптечек. Старший – Коркошко. Как стемнеет, мы выходим отсюда назад. Обещаю, что выведу вас отсюда. И никто – слышите никто, – он подчеркнул, – из нас больше не погибнет. Коркошко! Назначить дневальных, остальным отдыхать.
Он был немного старше оставшихся в живых, но сейчас чувствовал себя умудренным опытом окопным чертом, к которому прибился табунок испуганных жеребцов. Еще у него обострилось верхнее чутье, когда было достаточно одного взгляда, чтобы с уверенностью заявить, что здесь лучше не идти: снайперы или мины.
К нему подошел Коркошко и сунул клочок бумаги. Андрея больше всего интересовали патроны. Их оказалось негусто. По два рожка на каждого. Он выругался. Плохо. Совсем мало. Вогов почти нет.
– Леня, – он посмотрел на Коркошко. – Надо еще раздобыть патронов. Чуть стемнеет, пойдем пошукаем.
Коркошко тяжело вздохнул и с надеждой посмотрел на Лаутеншлегера:
– Мы точно выйдем? У меня мать больная, если погибну, не переживет.
– Да, – ответил Андрей. – Выйдем. Клянусь. Главное, – сапоги не потерять, когда будем драпать отсюда.
Сидевшие по углам подвала солдаты внимательно прислушивались к их разговору.
На угрюмом лице Коркошко появилась несмелая улыбка:
– Ты все шутишь.
Андрей не ответил, а вытряхнул из рожков патроны и тщательно протер каждый патрон. Заново снарядил рожки. Пока пальцы проделывали нехитрую работу, он закрыл глаза и словно воспарил над городом, дымом пожарищ, треском выстрелов, отчаянным матом и воем умирающих от ран. Андрей поднимался все выше и выше, пока не оказался на пороге у Господа Бога. Тот сидел на скамеечке и палочкой рисовал в облаках различные узоры. Получалось явно не очень хорошо, Господь что-то гневно шептал себе в бороду, узор затягивался, и палочка вновь начинала выводить замысловатые узоры. Он явно не замечал солдата.
Андрей вежливо кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, и Господь ворчливо проскрипел:
– Каску-то сними, как-никак перед Господом Богом стоишь.
Андрей неожиданно заупрямился:
– Мне головной убор по форме положен.
– Ишь ты, какой, положен, – пробормотал
