Скрыть своё волнение сегодня Селиму было очень трудно. Предстояло начать дело, которое должно было перевернуть мир, взорвать проклятый османский халифат. Он перекинулся взглядами с пластуном, остававшимся для убийства капуджибаши, и пошёл собирать свой отряд. Подчинённым он объявил, что удостоен великой чести от самого повелителя и верит, что они не подведут своего командира в исполнении воли падишаха, прибежища мира. Те, глядя на разволновавшегося агу, дружно выразили готовность отдать свои жизни за халифа всех правоверных. И тогда началась скачка. Сумасшедшая, на пределе собственных сил и конских. Лошади — не люди, им не дано выносить такие усилия, даже когда скачешь одвуконь. Дважды приходилось менять лошадей — в условленных местах отряд бостанджи ждала конная подмена. Скакали всё светлое время суток, вставали затемно и, как только небо утром начинало сереть, опять неслись к Стамбулу. Не останавливались даже для совершения дневных намазов — Селим помахал перед отрядом свитком, якобы разрешающим им во время выполнения этого задания такой грех. Двое не выдержали темпа, их оставили на дороге, добираться потихоньку самим. Иногда не выдерживали до замены кони, их также бросали на дороге.
На первом же привале один самых молодых в отряде, совсем ещё безусый Муса не выдержал и спросил:
— Ага-эффенди, куда так спешим?
Селим заметил, как насторожили уши остальные янычары отряда.
"Их поддержка мне может очень понадобиться в Серале… пожалуй, стоит приоткрыть краешек моей задачи. Ведь, если что пойдёт не так, их казнят вместе со мной".
— Выполняем личное указание султана. Из его собственных уст, да пребудет вечно над ним благословение Аллаха. Всем, если не опозоримся, будет большая награда. Понимаете? Не от меня, не от капуджибаши, даже не от енычеры агасы, а от САМОГО ПОВЕЛИТЕЛЯ!
Ребята прониклись. И гонка продолжалась в прежнем темпе — без единой жалобы, без единого вопроса.
Первая часть задуманного удалась, никто их по пути не обгонял. На случай появления более быстрого, чем они, гонца у Селима был однозначный приказ на его уничтожение. Но догони их отряд янычар, его подчинённые вряд ли согласились бы вступить в бой с товарищами. Поэтому он подгонял и подгонял — лошадь под собой, подчинённых, но прежде всего самого себя. И успел. Янычары — не татары и даже не казаки, чтоб скакать по сотне вёрст несколько суток подряд. Поэтому до столицы добрались на исходе пятых суток. Все к этому времени заметно исхудали, лица от непрерывной скачки обветрились и пропылились, глаза горели сумасшедшинкой. Яркая прежде одежда стала похожа на серые нищенские тряпки казаков. Нормальный человек давно бы свалился от таких нагрузок прямо на дороге и заснул, где упал. Селим и почти все его подчинённые выдержали. Теперь предстояло выполнить главное — то, ради чего и была эта скачка.
По пути Селим часто трогал накрепко притянутую поясом кожаную сумку, в которой лежали свитки-фирманы со всеми положенными подписями и печатями. Наверное, и покойный уже капуджибаши не смог бы выявить в них неправильностей, настолько хорошо они были подделаны. Сначала он удивился, когда ему дали вместо одного целых четыре. Но, выслушав объяснение, понял — и здесь задумавшие это великое дело проявили удивительные ум и предусмотрительность. Не помог бы ему никакой султанский фирман в отсутствие Мурада в столице. Сначала необходимо было расчистить проход, а уже потом идти по нему. Кожа сумки, Аллах знает почему, казалась ему тёплой и… живой. Прикасаясь к ней, он ощущал поддержку свыше и утверждался в вере, что всё пройдёт как задумано.
По Стамбулу скакать карьером или галопом неразумно, пришлось перейти на бодрую рысь. Но и при резком снижении скорости приходилось то и дело подбадривать плетью для освобождения дороги слишком неповоротливых или невнимательных горожан. Один из попавших под раздачу раскричался, что этого так не оставит и будет жаловаться самому султану. Вероятно, плеть обожгла кого-то важного, но в свете грядущих событий неприятностей от разряженного хлыща Селим не испугался. Как любит говорить один из его новых друзей: "Снявши голову, по волосам не плачут!"
Уже на подъезде к дворцу свалился с лошади, словно мёртвый, любопытный Муса. Селим глянул на распростёршегося на земле парня, чьё бесчувственное лицо смахивало на лик умершего от долгой и тяжёлой болезни, и скомандовал его дружку, Исмаилу, также с видимым трудом удерживавшимся в седле:
— Останься с Мусой, придёт в сознание, помоги добраться до казарм.
И, не оглядываясь, понял ли его одуревший от нечеловеческой усталости Исмаил, продолжил путь. Цель была близка, и мешкать, рисковать в последний момент он не желал.
Показав один из фирманов страже, проехал во дворец. А тут, надо же, навстречу идёт по каким-то своим делам Капы айяс (главный белый евнух).
— О, а у меня к тебе дело есть! — не стал скрывать своей радости Селим. Глянув, кто его так приветствует, евнух этой радости не разделил. Его, до этого сморщенное в задумчивости лицо (морщинистось и некоторая бабскость, да простят меня дамы, были весьма характерны для этой категории служащих дворца) напряглось и помрачнело.
— Чего тебе? — быть грубоватым в общении с офицерами ему позволяли не только собственный высокий статус в иерархии, но и известная всем близость к уху валиде-ханум, игравшей последние десятилетия в халифате очень значимую роль.
Селим широко улыбнулся в ответ и вытащил из сумки на поясе свиток с фирманом.
— Вот, прямо из рук Грозы всех неверных получил, туфлю его разрешено было поцеловать. Но, сам понимаешь, на улице ТАКОЕ разворачивать нельзя.
Капы айяс поклонился до земли свитку и пригласил идти за собой. В помещении, где оказалось несколько его подчинённых, он повернулся ожидающе к Селиму. Ага бостанджи немедленно вручил фирман тому, кому он и был предназначен. Евнух опять поклонился, на сей раз в пояс, поцеловал свиток и развернул его. Прочитав, выронил на пол и в ужасе уставился на янычара.
— Эээ… — только и смог выдавить из своего перехваченного страхом горла гроза сераля. Пока он читал, двое подчинённых Селима зашли ему за спину. Один немедленно, привычно ловко накинул на толстую морщинистую шею шёлковый шнурок и отточенным движением захлестнул его на горле. Евнух попытался просунуть под удавку пальцы, чтоб вдохнуть такой необходимый ему сейчас глоток воздуха, но попытка ему не удалась. Он похрипел немного, посипел, испортил свои атласные штаны и атмосферу в комнате непотребством. И умер.
— Стоять! — гаркнул Селим, увидев попытку одного из подчинённых покойного выскользнуть из комнаты. — Все, кто попробует дать знать о случившемся валиде-ханум, лягут рядом с ним. Такова воля Непоколебимой опоры веры!
Любителей спорить с человеком, провозглашающим приказ султана, в Османской империи никогда не было много. Можно даже сказать, это был исчезающий вид. Здесь и сейчас их не оказалось совсем. Оставив рядом с трупом для его обезглавливания и пригляда за евнухами двух своих янычар, ага бостанджи выспросил, где можно встретиться с главой чёрных евнухов, и пошёл туда. Блюда для голов при Мураде редко пустовали, и казнённый уже не успеет пожалеть, что блюдо будет простым. Серебряные полагались только для носителей званий визиря.
С чёрным евнухом, таким же толстым и морщинистым, но с кожей иссиня-чёрного цвета, справились также легко. Выступать против приговоров султана тогда было не принято точно так же, как против визитов НКВД в середине тридцатых годов ХХ века в другой стране. Даже вооружённые и имеющие за спиной подчинённые им воинские части люди послушно сдавались и умирали.
Предъявив соответствующий фирман, Селим прошёл со своими людьми во двор, где располагалась "Клетка" — небольшой домик, в котором обычно содержали принцев-Османов. В месте, полном жаждущих мужского внимания девушек — без женской ласки, в точке бьющей бурным ключом жизни — ежеминутно ожидающие смерти. На весну тысяча шестьсот тридцать восьмого года там находилось двое. Дядя Мурада IV Мустафа I и не только единокровный, но и единоутробный брат султана Ибрагим.
Мустафа был уникален. Он единственный из известных истории султанов, кто сам просился в отставку. И получал её, оставаясь в живых, аж два раза. Дважды Мустафу возводили на престол, и оба раза он перебирался оттуда обратно в "Клетку". В отличие от остальных принцев, он чувствовал себя здесь комфортно. А что кормил рыб в Босфоре золотыми монетами вместо крошек… так каждый имеет право на странности. Править из-за совершенной неадекватности Мустафа не мог в принципе. В первый раз он за три месяца спустил годовой бюджет на подарки поставившим его людям. Его несамостоятельность, неспособность к управленческой деятельности вынудили руководителей оджака, корпуса капыкуллу, заменить сумасшедшего на племянника, сына правившего до него Ахмета. Но Осман II оказался слишком умным и волевым, чтобы быть марионеткой, за что и был убит. На престол посадили опять Мустафу. Второе его "правление", от которого он отказывался как мог, продлилось пятнадцать месяцев и вспоминалось всеми пережившими как затянувшийся кошмар. В Стамбуле воцарился беспредел, причём принёс его в столицу не уголовный элемент, а призванные охранять спокойствие в городе янычары. Они принялись грабить всех, у кого было что грабить. За эти месяцы сменилось шесть Великих визирей, попытка его матери, откровенно неумной женщины, взять бразды правления привела к распространению хаоса на всю страну. Пришлось янычарам, очень любившим Мустафу, свергать его снова и сажать на трон одиннадцатилетнего Мурада. У него хоть мать дурой никто не считал. До тридцать второго года власть в стране принадлежала именно ей и её фаворитам. Потом Мурад перехватил бразды правления и проявил себя как выдающийся, хоть и очень жестокий и склонный к разгулу, государь. Долгое время Кёслем-султан удавалось сохранять жизнь нескольким принцам-Османам, но к весне их осталось двое.
